Первая мировая: война, которой могло не быть - Василий Молодяков

12 июля посол Сегени отправил Берхтольду депешу, которая занимает важное место в книгах по предыстории Первой мировой войны. Приведу наиболее часто цитируемые фразы из неё. «Император Вильгельм, равно как и все другие руководящие здесь лица, не только твёрдо стоят как верные союзники за монархию (Австро-Венгрию. — В. М.), но и самым решительным образом подбодряют нас не упустить нынешний момент и в высшей степени решительно выступить против Сербии, чтобы раз навсегда навести порядок в тамошнем гнезде революционных заговорщиков… Руководящие германские круги — и не на последнем месте сам император Вильгельм — можно сказать, почти нажимают на нас в том смысле, чтобы мы предприняли решительное, даже военное выступление против Сербии… Германское правительство считает нынешний момент наиболее подходящим в политическом отношении». Далее посол привёл известные нам расчёты кайзера на неготовность России и на нейтралитет Англии.

Эта депеша считается одним из главных доказательств агрессивных намерений Берлина. Однако исследователи уже в середине 1920-х гг. обратили внимание на детали, которые корректируют картину. Во-первых, после 5 июля посол с императором не встречался, а Чиршки в Вене с 6 июля не получал новых инструкций — более «воинственных», чем телеграмма Бетмана о «союзническом долге» и «старой дружбе». Во-вторых, есть показания независимых свидетелей, что 73-летний Сегени, находившийся на посту уже 22 года, в силу возраста был, мягко говоря, не вполне адекватен и преувеличил настроение Берлина. Вопрос о его отставке был уже решён, о чём эрцгерцог говорил кайзеру в Конопиште.

К 18 июля в Берлине стало известно общее, но не полное содержание ультиматума. Участвовать в его составлении или редактировании Германия отказалась. Бетман-Гольвег вернулся в столицу из имения только 25 июля, император — ещё через два дня. Начальник генерального штаба Мольтке уехал на воды в Карлсбад (ныне Карловы Вары), зная, что во вверенном ему ведомстве полный порядок. Гросс-адмирал Тирпиц проводил лето в Швейцарии. Позднее их отсутствие в столице расценивалось как коварный манёвр. Но даже суровый к Германии Полетика отметил, что «Вильгельму переотправлялись далеко не все (многие в укороченном виде) и получались им со значительным опозданием телеграммы германских дипломатических представителей за границей. Если судить по опубликованным документам, Вильгельм получал информацию о развитии политической ситуации с большим запозданием. Канцлер, судя по количеству отправленных ему министерством иностранных дел телеграмм, был осведомлён немногим больше». «На хозяйстве» остались Ягов, Циммерман и Чиршки, которые ориентировались на «наказание» Сербии и «локализацию» конфликта. Отсутствие высшего начальства, по мнению Полетики, большой роли не играло, поскольку главные решения были приняты 5—6 июля.

Итоговый текст ультиматума оказался для Берлина сюрпризом. 20 июля Ягов попросил Вену сообщить его заранее, но Берхтольд приказал не делать этого. Он также пренебрёг советом коллеги поставить в известность Италию. Получив документ от Сегени вечером 22 июля, накануне предъявления, министр, согласно его позднейшему свидетельству, сказал, что «форма и содержание ноты кажутся излишне резкими», но посол ответил, что «слишком поздно что-либо сделать». Можно предположить, что Ягов задним числом преувеличил свою неспособность вмешаться и заставить австрийцев смягчить ультиматум или хотя бы увеличить срок, данный для ответа. Но очевидное стремление Вены действовать самостоятельно вряд ли согласуется с тезисом о её «вассальной зависимости». Находившийся у себя в имении канцлер узнал о нём, видимо, утром 23 июля, а император, путешествовавший на яхте «Гогенцоллерн» в открытом море, и вовсе по радио.

Первым «резким движением» кайзера стал приказ флоту вернуться в Балтийское море из Северного, который он отдал с борта яхты 25 июля, узнав о сербской мобилизации и разрыве отношений с Австрией. Канцлер пытался отговорить его, но получил ответ, что мобилизация в Белграде «может вызвать мобилизацию в России и наверняка вызовет мобилизацию в Австрии. В таком случае я должен собрать мои боевые силы на суше и на море. В Балтийском море нет ни одного корабля!!». 27 июля руководство страны было в Берлине и вечером собралось у императора в Потсдаме, чтобы обсудить перспективы возможного посредничества: одни считают, что искренне, другие — что для отвода глаз. 28 июля Австрия — без предварительного согласования с союзником — объявила войну Сербии, попутно отвергнув переданное через Берлин очередное мирное предложение Англии.

Вильгельм II получил сербский ответ на ультиматум только утром того же дня и написал на полях: «Блестящее произведение за срок всего в 48 часов. Это больше, чем можно было ожидать. Большой моральный успех для Вены, но с этим отпадает всякий повод для войны. После этого я никогда не отдал бы приказа о мобилизации». В инструкции Ягову в тот же день император отметил, что «пожелания дунайской монархии в целом выполнены. Несколько оговорок, сделанных Сербией к отдельным пунктам, вполне возможно уладить путём переговоров. Но здесь объявляется на весь мир самая унизительная капитуляция, и в результате отпадает всякий повод для войны. Однако это только кусок бумаги, ценность которого весьма ограничена, пока её содержание не претворено в жизнь. Для того чтобы эти красивые обещания стали действительностью и фактом, необходимо применить мягкое насилие. Это следовало бы осуществить так, чтобы Австрия, с целью побудить сербов выполнить обещания, оккупировала Белград и удержала его до тех пор, пока требования не будут действительно выполнены. На этом базисе я готов сотрудничать вместе с Австрией в пользу мира. Предложения, идущие против, или протесты других государств я буду безоговорочно отклонять».

Экстравагантная идея Вильгельма, известная в литературе как «план залога» или «Стоп в Белграде!», сегодня кажется либо глупостью, либо провокацией. Кайзер основывался на прецеденте частичной оккупации Франции в 1871 г. германскими войсками для гарантии того, что она заплатит контрибуцию. Однако Сербия, не говоря о её союзниках, не была разгромлена, да и методы мировой политики заметно изменились. Среди немногих, кто воспринял идею всерьёз, был британский министр иностранных дел Грей, но он вёл собственную многоходовую игру в «посредничество».

Бетман-Гольвег начал засыпать Австрию телеграммами, требуя ответ на «план залога». «Мы, конечно, готовы исполнить наш долг согласно союзному договору, но мы не можем допустить, чтобы Вена легкомысленно и без внимания к нашим советам втянула нас в мировой пожар», — говорилось в одной из них. Потянув до предела время, Берхтольд отверг предложение, сославшись на то, что боевые действия уже идут вовсю. Дальше была волна мобилизаций, разрывов дипломатических отношений, деклараций о состоянии войны, благородного негодования и заявлений о своей правоте. К этому мы подробнее обратимся в последней главе, говоря о роли Англии.

Роль двуединой монархии в развязывании конфликта очевидна, хотя её сановники, дипломаты и военные попытались «перевести стрелки» на Германию, что вполне совпадало с позицией Антанты. Ревизионисты сосредоточили огонь критики на этом тезисе, пытаясь доказать, что Берлин вмешался исключительно из чувства «нибелунговой верности». Фактор союза — точнее, смертельная боязнь остаться без союзников, один на один с враждебным окружением — сыграл важную, если не решающую роль в принятии решений Вильгельмом II и Бетман-Гольвегом. Конечно, они руководствовались не только идеалистическими побуждениями (хотя совсем отрицать таковые я бы не стал), но политическими и стратегическими расчётами, которые оказались фатально неверными, — прежде всего в отношении нейтралитета Англии и возможности «локализовать» войну, ограничив её востоком Европы. А ведь ещё в январе того же года российский посол Бенкендорф писал из Лондона Сазонову: «В Берлине прекрасно знают, что Франция, кажется, всегда готовая сражаться с Германией, пойдёт с нами». Вспомним фразу, приписываемую Наполеону: «Это хуже, чем преступление, — это ошибка». Дальнейшая оценка действий германских руководителей зависела в основном от политической конъюнктуры. Версальский вердикт 1919 г. мы знаем. В 1925 г. Гурко-Кряжин говорил о «растерявшихся политиках, напоминающих героя сказки, который испугался им же самим вызванных духов». В 1930 г. Полетика сравнил Центральные державы с «жирным и глупым карасём, клюнувшим на приманку», но через пять лет отказался от своих слов, заявив: «Сама Германия в лице её правящих классов хотела развязать войну и сделала с этой целью всё, что было в её силах». Об этом, по мнению учёного, «следует помнить особенно сейчас, когда германский фашизм пропагандирует среди широких масс Германии идею реваншистской войны за новый передел мира». Наконец, в 1964 г., выразив «сожаление», что ревизионистская точка зрения нашла отражение в советской историографии, Полетика утверждал: «Германия решила навязать и навязала Антанте мировую войну, но сделала это настолько грубо, что оказалась не в состоянии замаскировать своё участие в развязывании войны». Три цитаты из одного и того же автора показывают, как менялась ситуация. И ещё одна. В июле 1972 г. Белорусский государственный университет, где преподавал Николай Павлович, выдал ему отрицательную характеристику в связи с решением эмигрировать из СССР. Среди прегрешений историка значилось то, что он «преувеличивал вину России и умалял роль германского империализма в развязывании войны».