Огненная обезьяна - Михаил Попов

— Что вы имеете в виду, какой лист?

— Нашу вину ТАМ сочли, и искупление ей назначили в виде такого вот военизированного чистилища. Чтобы выбраться отсюда куда-нибудь, надо себя проявить. По моим наблюдениям, а я здесь давно, особая воинская доблесть не является путем к спасению. Чем больше ты убиваешь этих самых ворогов, тем выше становишься по должности, то есть, увеличиваешь свою возможность убивать. Военачальники ходят в тисках своей должности, как в панцире. Защищая, панцирь ведь и отягощает.

— Но тогда, следуя вашей логике, надо бросить оружие и сдаться?

Географ вздохнул тяжело и шумно, и как будто подогнал облака там наверху, лишь несколько одиноких звездочек осталось сверкать меж их туманными языками.

— И это не способ. Тут так устроено, что плен не спасение, уж, по крайней мере, не всегда спасение. Моему первому командиру Евпатию Алексеевичу, в плен попавшему, вырезали сердце.

— Кто?!

— Индейцы, какие-то дурные ацтеки. Такие у них военные ухватки — пленных приносить в жертву Богу с перьями. Самураи в этом отношении тоже не подарок. Они на пленниках учатся отрубать голову так, чтобы она не полностью отскочила после удара мечом, а осталась висеть на одной коже. Это очень важное умение для товарища того самурая, который делает себе харакири. Позор, если голова распоровшего себе брюхо, будет потом отрублена неправильно.

— Слава Богу у нас, у русских таких обычаев нет.

Александр Васильевич зевнул.

— Я бы не слишком гордился. Все зависит от того, что нам прикажут. Велят пытать-расстреливать — будем.

— Лично я не буду стрелять в безоружных, это же палачество!

— Правильно. Индейцы, которым было велено резать Евпатия Алексеевича, тоже отказывались. Даже наказание принимали за это. Но один таки нашелся. Доброволец. Потому я и считаю, что плен это не выход. Всегда у всякого народа найдется такой доброволец.

Было слышно, как тяжело дышит в край своего плаща прапорщик Плахов. Александр Васильевич, напротив, дышал ровно, даже удовлетворенно.

— Так что, на данный момент, главный вывод пока такой: много убивать — бесполезно, дать убить себя — тем более. Сдача в плен, может оказаться самоубийством. Надо искать какой-то четвертый путь. Как-то так воевать, чтобы и воевать, и в то же время не воевать.

— И вам это удается?

— Судя по тому, что я все еще здесь — нет, судя по тому, что я все еще жив — может быть?

— Но конец-то всему этому быть должен.

Твердило зевнул.

— Я лично предпочитаю считать, что нет, или, по крайней мере, не такой, какого ждешь. Ведь, когда вы ТАМ жили своей жизнью, вы ждали от нее чего угодно, повышения по службе, измены жены, перелома ноги, но никак не того, что имеете сейчас.

— Но ведь…

— Не удивлюсь, если окажется, что мы обречены тут, если угодо, вечно путешествовать из одного обмундирования в другое, как душа индуса путешествует из тела в тело.

— А я слышал разговоры, что количество этих, ну, столкновений, ограничено. Никогда не бывает меньше трех, но и не больше семи или восьми. И бывает еще последний, финальный бой. С самым сильным, самым страшным врагом, но последний!

— Ну что вы пристали ко мне со своим Армагеддоном! — Вздохнул Твердило. — Я уже сплю.

Облака окончательно завладели небом.

Фурцев закрыл глаза.

И сразу же открыл.

Его разбудил хруст приближающихся шагов. Глаза спросонья ничего не понимали, в них лезла какая-то белесоватая муть.

Шаги приближались.

Проспали! вскинулась паническая мысль.

Фурцев вскочил на ноги, отбросив тяжелый от снега плащ. Его окатило холодом, как будто он нырнул в прорубь. Вот именно — снег. Ночью выпал снег. Шагах в десяти от запорошенной ямы, где лежала вся его команда, он увидел маленького снеговичка — присыпанного белым Александра Васильевича. Он сидел, прислонившись плечом к стволу дерева, поставив ружье между колен. И конечно ничего не слышал!

Фурцев вырвал из-за пояса пистолет.

Нашли, гады! А этого философа-географа придется шлепнуть по законам военного времени!

Из-за ели, что стояла всего в пяти шагах от мечтающего под снегом Твердилы, стала медленно выдвигаться враждебная фигура. Показалась половина рогатого шлема и наплечник. Капитан Фурцев прицелился.

Заслуживает внимание то, что все это происходило в полнейшей тишине, усугубляемой бесшумно падающими снежными хлопьями. Фурцев не поднял тревоги. Шаги за елью носили не множественный характер, враг был один. Скорей всего — разведчик. Шум мог его спугнуть. С такого расстояния капитан рассчитывал попасть без проблем. Но ему помешали. Как раз тот, кто был виновником создавшейся ситуации.

Александра Васильевича вдруг что-то подтолкнуло изнутри, и он открыл один глаз, прошел через стадию тихого удивления внезапным снегом, и увидал подкравшееся чудище. Увидал и капитана с поднятым пистолетом. И вот, осознав свою вину, географ решил ее немедленно искупить. Он вскочил с места и с тихим хриплым клекотом, и ружьем наперевес кинулся во фланг разведчику самураев. Одолеть громилу ему было явно не по силам, он лишь звякнул стволом по панцирю и повис у гиганта на боку. Своими действиями он сильно усложнил положение поручика. Теперь стрелять было нельзя, можно было попасть в своего.

Фурцев занервничал, и стал вынимать тесак из ножен, пока нельзя было пользоваться огнестрельным оружием. Краем глаза ему было видно, что негромкий крик Александра Васильевича заставил проснуться и зашевелиться заснеженную "казарму".

Самурай, сообразив, что набрел на целое гнездовище московитов, и надо уносить ноги вместе с добытыми сведениями, начал отрывать от своего бока короткие, но отчаянные пальцы географа, издавая при этом глухое, свирепое рычание.

Вот это враг так враг, хмелея от отчаянной решимости, надвигался на него Фурцев. Есть с кем схватиться. Сзади уже выбирался из под белых плащей ко всему готовый Мышкин. Сердце поручика взрадовалось. У нас тоже есть, чем вдарить!

Самурай, наконец, отлепил от себя географа, тот заверещал громче, обращаясь к товарищам по оружию — ну, что вы, мол, медлите, вот же он, вот он! Самурай повел себя странно — он начал огромной ладонью зажимать географу рот. Твердило сопротивлялся, отбивался, один из ударов пришелся по рогам самурайского шлема и тот свалился с головы разведчика. И командир разведчиков увидал перед собою рыжеусую, конопатую физию одного из бравых гренадеров Ляпуновых. А тот, переборов свое заикающееся рычание, разразился длинной ругательной тирадой.

Оказалось вот что: Ляпунова ротмистр Родионов укрепившийся на раздвоенном утесе, послал на разведку. Хотелось ему узнать, что это за стрельба произошла днем у подножия елового холма. Речь шла о неравной битве принятой гусаром и его товарищем, против панцирных всадников. Следовало установить, погиб ли полностью отряд капитана Фурцева, или можно на него как-то рассчитывать.

— В своей одеже пробираться решили что рискованно, а тут вышли неосторожно двое япошек на конях, на водопой. Ну, коней на мясо, а сперва хозяев хорошим валунцом по башне. Вот, глядите.

Ляпунов поднял из снега шлем, и показал, где он погнут.

— Потому и с головы падает, чуть что. Только в ихнее я зря одевался. Больше хлопот.

— Почему? — Спросил доскональный унтер.

— Те, что в броне и в таких шапках с пантами, обязательно должны быть верхом. Для пешего строя у них другая одежа. Так что страху пару раз я отхлебнул. Могли бы и раскусить. Хорошо, быстро сообразил, что к чему и в траву залег, а потом в кусты. А на рассвете…

Ляпунов шумно высморкался.

— На расвете гляжу, подкатывает к холмику вашему двойная дюжина конных. Спешиваются и в цепь. Сразу же понятно — будут прочесывать. Друг от друга шагов на тридцать. В воздухе мглисто, видать только очертания. Цепь тронулась тихо, без команды. Как только вошли они в ельничек, я пристроился где-то в середке, думаю, может знак подам своим, то есть вам.

Ляпунов остановился.

— Ну, — поторопил его Мышкин.

— Ну и набрел на вашу лежку. Увидел из-за дерева. Хотел было сразу крикнуть, да гляжу рядом ни одного самурая. Так они и прошли, чуть левее, чуть правее. Можно, кстати, сходить поглядеть на следы. Я остался. Жду, трясусь, вдруг вернуться. А тут этот очкарик на меня налетает, да еще с криком дурак. Они может быть, еще и из леса не вышли.

Александр Васильевич криво улыбнулся:

— И поля и горы, снег тихонько все украл, сразу стало пусто.

— Что б тебе пусто было, дозорный, тоже мне! — Оборвал географа Мышкин.

Александр Васильевич, не выходя из задумчивого состояния, продолжил.

— Те, кто вершат нашими судьбами, кажется, полностью перешли на сторону противника. Вот уже и удобную погоду начали им подстилать.

— Опять врешь, наука! Снег-морозец наша есть погодка. Вводит дух в бодрость. Эх, снег, снежок, белая метелица…