Когда деды были внуками - Надежда Сапронова

«Будто на палку опирается», — подумал Савка.

Теперь подрядчик вел своих новых кузнецов именно туда, в эту кособокую развалину. Да неужто это кузница и есть? Вот так кузница! В ней, чай, и повернуться-то негде!

Того гляди, крыша тебе на голову сядет. Обеспокоенно вглядывался в свое будущее владение и Кондрашов, стараясь не показывать Савке своего беспокойства. В стенах — дыры. У двустворчатой двери одной створки вовсе нет — досками забита, а вторая — вполовину открытая — на одной петле держится. А что внутри? Заглянули — да так и отпрянули.

Такого беспорядка, такого хлама ни тот, ни другой за свою жизнь ни в одной кузнице не видывали. Какие-то ржавые трубы в углу свалены, обломки колес, доски. И еще невесть что. Инструмента не видно, мехи — дыра на дыре, а горн наполовину развален.

— М-да-а… — сказал сквозь зубы Кондрашов после беглого осмотра. — От такой кузницы не только запить, В и рехнуться можно. А работать в ней, разумеется, нельзя. А каково мнение начальства на этот счет?

Обернулся, а того и след простыл! Как ветром сдуло, как только Кондрашов в кузницу заглянул: догадался, что за осмотром этим последует.

— Ну и черт с ним! Без него обойдемся. Все равно от него нам толку не будет.

Решительно распахнув уцелевшую половинку двери, Кондрашов вошел в кузницу.

А половинка, придравшись к случаю, тотчас же рассталась со своей последней единственной петлей и устремилась Савке навстречу. Быть бы шишке на лбу, кабы не догадливые его руки: подхватили ее на лету и в сторону отставили. Жди очереди!

С двери и начали новые кузнецы благоустройство своего нового рабочего места.

Потом принялись за хлам. Все, что могло пригодиться в работе, сложили штабельками по сортам: мелочь — внутри кузницы, крупное — снаружи.

Отыскался в хламе и кое-какой кузнечный инструмент. Его не хватало наполовину, да и имеющийся требовал капитального ремонта.

Три месяца, изо дня в день, пришлось налаживать оборудование кузницы. Зато теперь все в ней есть, все на месте.

Для каждого мелкого инструмента и принадлежностей кузнечного обихода — свой гвоздь или деревянная затычка в стене; крупные лежат или стоят у стен на полу, всегда на своем месте, под рукой у кузнеца. Горн и мехи работают безотказно, а Савкин личный инструмент — тяжеленный молот — так пришелся ему по руке, что, когда он пляшет по наковальне, формируя нужную деталь из подставленного Кондрашовым расплавленного металла, Савка крякает не столько от натуги, сколько от удовольствия. Приятно, черт побери, подчинить себе этот злой шипящий огненный кусок!

Полным ходом идет кузнечная работа на новом месте. Ну, а в подпольной — дела потише идут, а все же мало-помалу подвигаются.

Масса новая неподатлива очень: недоверчивая, запуганная увольнениями и слежкой. Кондрашов отметил это и тотчас же изменил характер шуток: поубавил в них заноз.

А кружки месяца через два все же они завели. Небольшие по три-пять человек. Сначала временные, при удобном случае, на ходу. А потом и постоянные. И Савка теперь такую же работу освоил, среди своих сверстников. Может, и коряво у него получается в смысле речи, но зато он ребятам свой брат, однокашник. Один у них язык, одни мысли. Так что Савкина пропаганда в самый раз к ним прилипает. Доволен им Кондрашов.

Как на месте 1902 года 1903-й очутился, Савка не заметил. Встречать да провожать года — это дело господское. А для шахтера что один год, что другой — «все едино: что плеть, что дубина». Одинаково спина трещит.

У революционера-подпольщика есть еще ночной «рабочий день», и ему отдает он часы, предназначенные для сна и отдыха; Кондрашов идет за новой литературой. Савелий рассовывает по сапогам и карманам шахтеров листовки. Не терпится ему, хочется поскорей в открытую сразиться, да рано. Кондрашов, однако, обнадеживает:

— Погоди, Савелий! Придет время, и наружу выйдем, и врукопашную схватимся.

И точно, похоже на то. Небывалые по размаху стачки охватили в этот год Закавказье, Одессу, Киев, Екатеринослав. Двести тысяч бастующих!

Люди разных национальностей пошли рука об руку добывать себе право на жизнь. И хотя на разных языках — а все сказали одно и то же: «Долой самодержавие! Требуем свободы слова, печати, организаций!» У Савки даже дух захватывало, когда он читал ребятам листовки, где все это написано было… Это уже не подпольная борьба втихую да с оглядкой Это клич на всю страну!

Далеко занесся Савка в этих бунтарских мечтах, но и засыпался на них вскоре же.

Не спросись Кондрашова, взял да и налепил мякишем хлеба одну из листовок на дверь конторы: «Пусть хозяин почитает. Это ему одинаково, что в морду!»

Что ему было на другой день от Кондрашова — лучше не вспоминать. Больше недели держал его в опале Кондрашов: не давал поручений. А листовку ту хозяин так и не прочел: сорвал ее вовремя старичок конторщик, первым пришедший в контору. Сорвал и передал Кондрашову с дружеским внушением.

Однако вскоре Кондрашову и Савке все же предъявили расчет.

Листовка ли была тому виной или кружковцы проговорились, но встретить 1904 год на этой шахте не пришлось: с первыми морозами опять вылетели.

— Как осень — так нам и навылет! Как по птичьему расписанию! — бормочет Савка, прилаживая на спине Кондрашова увесистый мешок с книгами и прочим его имуществом.

Дела домашние

А дома о Савкиных трудностях не знали. До писем он был не охотник. За три с лишним года, что со дня его отъезда прошли, вряд ли больше десятка писем от него получили. Да родные с него их и не спрашивали: не в обычае были письма в сапроновской семье.

Зато начиная со второго года, отец получал от него то пятерочку, а то и десяточку ежемесячно, в помощь хозяйству. Получал — и не мог сыном нахвалиться: «Вот сын так уж сын: дай бог всякому!»

Первая десятка не задержалась в отцовских руках: как раз в то время хата совсем скособочилась — того и гляди, завалится. Через дыры в стенах звезды видны стали.

Пришлось сгнившие бревна сменить. А лесов округ нету: все купленное. Вот и нет десяточки! А над второй старики призадумались.

Видать, Савка всурьез помогать собирается, — торжественно произнес отец, сжимая в руках десятку.

— Похоже на то, — подтвердил и старший сын. — Деньги сурьезные.

— А раз сурьезные, — сказала мудрая бабушка, — значит, по мелким дырам их не распихивать. В хозяйстве дыр много, всех все равно не заткнешь. А давай-ка я десятку-то до поры спрячу в укладку[2]: пусть до главной нужды долеживается.

Отец с Петром не перечили: бабка лучше их счет деньгам знает. И десятка улеглась на дно укладки.

Бабку давно уж одна забота гложет; в семье две девушки-невесты, а выдавать их не с чем. Бывали сваты и в прошлом году, и в нынешнем. Сначала к старшей, Ольге, потом ко второй — Аннушке. На год только моложе ее Аннушка-то. Хоть она чуть-чуть и глуховата, а девушка миловидная, тихая и работница — каких мало. Так что женихи и ее не обегают.

Но приходилось, однако, каждый раз отказ давать — достатка на выданье не хватало и продать нечего: лошади нет, коровы так и не завели. И вот сейчас на дне укладки будет копиться девичья судьба: вытянет Савка — выйдут девушки замуж, сплошает — пропало дело. Но Савка вытянул.

Через полгода подсчитала бабушка свои накопления и довольная объявила сыну:

— Ну, Гаврила, открывай сватам дверь: полсотня есть, хватит девкам на выданье!

Засмущались радостно девушки, затопали от удовольствия парни ногами, а Ермолаич расправил усы и важно сказал:

— Вот это дело, точно, главное: девушкам своя доля в жизни тоже нужна! А то в монастырь прятать удумаешь! — не удержался он от напоминания.

Бабушка вздохнула легонько и улыбнулась: по доброте простила она сыну не очень справедливый его укор.

Через досужую соседку быстро побежал по деревне слушок, и двое женихов, ожидавших только такого сигнала, тотчас же явились к отцу со своими сватами.

Сладили дело и сыграли враз, не откладывая, две веселые свадьбы: и так долго ждали. Улетели пташки из родного гнезда на новые места, строить новые гнезда. А жизнь в старой хате мало оттого переменилась: дома-то девчата и раньше почти не жили — по людям батрачили.

На свадьбу Савка не приехал, хоть и известила его. «Некогда», — отписал он тогда. Помощь хозяйству продолжал оказывать, хоть и с перебоями в последние годы; и они понемногу конопатили дыры отцовского хозяйства. Только на лошадь или корову скопить деньжат не удавалось: расходились все без остатка на прочие нужды.

Так прошло еще два с лишним года. Вздохнул было свободней на старости лет Ермолаич, повеселел, поднял голову, да не ходит радость без горя, как день без ночи: слегла бабушка. Девятый десяток ей шел, а весь дом. на ней держался. У всех по порядку работа шла, как и у нее самой. Слегла — все остановилось, будто…