Новый Мир ( № 9 2013) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще какие наши комитаты
В Паннонии неблизкой? Надо знать их…
Бач-Бадрог плоский, как же ты болишь.
Чему завидовать? Нелегкая судьба
Переселенства — нет, не верховенства.
А что до первородства и первенства,
Так это пахота, и сев, и молотьба.
Из года в год — и так десятки лет…
Там в серебро разубраны деревья,
Как ветхий Керестур, как Вербас древний,
Там не один поэт явился в свет.
Декабрь, и за три шага не видать…
Как на полотнах Мункачи [15] — всi в буре.
Некрополь новый в Русском Керестуре
Безвременно открыл Юлинко Надь [16] …
И поджидает злая круговерть,
И жизни нам отпущено на палец.
И загнанный охотой белый заяц
Еще свою прознать стремится смерть.
Немецким циркулем от Коцура промер,
Бранчливые, что сторожат здесь сербы?!
На черный день в дупле столетней вербы
Мы схоронили справный машингвер.
Мы по кускам разобраны! Вразброд
Сторгованы, разбросаны по странам…
Село ли выплывает из тумана?
И под окном, цимборы [17] , конь всхрапнет,
Зашевелится на полях стерня…
Что ж — оседлать бетьярского [18] коня?!
Петро Мидянка: русинская антология
«Антологию» в этом заглавии следует понимать не в нынешнем обиходном значении — как собрание стихотворений разных авторов, но в более раннем: «антология» по-гречески «цветослов» или собрание цветов, и в названии первых сборников образцовых стихотворений это было своего рода метафорой. Но здесь речь не о поэтическом собрании, но о так называемой «антологической поэзии». Это понятие Нового времени, так называли поэзию, которая ориентировалась на античные образцы и которой были присущи «простота и единство мысли, способной выразиться в небольшом объеме, простодушие и возвышенность в тоне, пластичность и грация формы». Собственно, Белинский сформулировал это определение применительно к «Римским элегиям» Гете. Я говорю об «антологии», предполагая сонеты и стансы Петра Мидянки, что в жанровом смысле не совсем верно, но тем не менее… Мидянка — поэт антологический.
Аркадий Штыпель в своем предисловии назвал Петра Мидянку «самым удивительным украинским поэтом». Я добавлю, что он — едва ли не самый герметичный из украинских поэтов. В нынешней украинской поэзии он воспринимается как экзотическое растение, причем «экзота» здесь не фигура речи. «Экзотический» — значит «причудливый, диковинный, принадлежащий к непривычной, чуждой культуре». Мидянка, в самом деле, не вполне украинский поэт — он другой: он принадлежит другой культуре, другому пространству и другому языку. Герметичность Мидянки проистекает не из какой-то исключительной умственной перегруженности его стихов, напротив — он антологически ясен и прозрачен. Но точно так же как закрыта, труднодоступна и удалена от шумных «глобальных веяний» и мультикультурных мегаполисов его горная «малая страна», так малоизвестна и консервативна ее культура, и так странен, архаичен и полупонятен ее язык.
Однажды Сергей Жадан озаглавил свою статью о Мидянке парафразом одного из самых известных его стихотворений: «Петро Мидянка — русин или хохол?». В оригинале у Мидянки речь идет об Энди Уорхолле, но суть в том, что Мидянка, оставаясь украинским поэтом, действительно русин. В этом факте его биографии не стоит искать каких бы то ни было политических и идеологических смыслов. Это культурный выбор. Мидянка вписывает в сегодняшнюю ментальную карту Европы свою крохотную страну — Закарпатскую, Червонную Русь, — с ее причудливым языком, с ее мифами и с ее культурными героями.
На карте Закарпатье выглядит довольно компактно, но горные дороги таковы, что единственный автобус из Ужгорода добирается до мидянкиного Широкого Луга часов за пять-шесть. Сюда довольно поздно пришел Интернет, здесь перебои с электричеством, здесь топят печи, и колодец здесь популярнее водопровода. Андрей Любка в недавней статье о Мидянке обозвал это место «концом географии». Что до языка, то эта «европейская маргиналия», в самом деле, архаична и невероятно пестра, — такой восточнославянский лингвогербарий. Но парадокс Мидянки, похоже, в том, что его стихи менее всего похожи на те образцы, которые приводятся в словарях и энциклопедиях в качестве «примеров современного литературного русинского языка». Тот же «коренной закарпатец» Андрей Любка уверяет, что иные слова не понимает сам и что в этом с ним «солидарны» односельчане Мидянки. Вместе с тем принято считать, что Мидянка перенасыщает свои стихи местными реалиями и диалектизмами (если полагать русинский — диалектом украинского, что, кажется, неочевидно: с таким же успехом его можно полагать диалектом словацкого или просто одним из малых славянских языков — в сербской Воеводине, к слову, он признан одним из официальных). Но кажется, все гораздо сложнее. Вся эта «диалектная» и «региональная» история в стихах Мидянки поразительным образом «модернизирована» и в принципе оторвана от своей этнографической «почвы».
Давнi мадяризми, воля схизми,
Вощанi свiчки у головах.
I нiнгун юдейський, i кафiзми
Падають на порох i на прах
В его текстах пресловутых диалектизмов ничуть не больше, чем условных «варваризмов», поэтических неологизмов и «культурных имен» — опознавательных знаков европейской «сецессии». В этом смысле последовательный сельский житель и домосед Мидянка — если и не «человек мира», то «человек города», причем этот город прикреплен ко времени и месту: это восточноевропейский город первой трети ХХ века.
Тут все по-давньому.
Сотають тихо буднi,
Бiстро, готелики, старi перукарi.
Вузенькi вулицi пiдметенi, нелюднi.
Тi ж перехожi; квiти у дворi.
Возможно, именно такой — закрытый, как бы вырезанный из истории и географии — образ жизни позволяет (или заставляет) создавать единственный в своем роде анахронный хабитус. В стихах Мидянки чаще встретишь Кафку и Эрдели, нежели классического персонажа «сельской лирики», какого-нибудь условного пейзанина или представителя столь же условного «народа». При том, что Мидянка — настоящий сельский житель, — не в дачно-литературном, декоративном смысле, но в буквальном: вся его жизнь проходит в Широком Лугу. По окончании университета он вернулся в родительский дом, потому что «младший сын» и потому что «так принято». Он тридцать лет учительствует в сельской школе и каждый будний день отправляется на работу в соседнее Тисалово. У него крестьянское хозяйство, живность, сад и огород. Его легко вообразить персонажем греческой идиллии, но… стихи сопротивляются. Ему было бы легко «войти в образ», но, вероятно, именно из-за этой легкости, этнографической «подсказанности» или навязанности поэтической роли он выбирает тот самый условный «город культуры». Мидянка — консервативный интеллектуал или модерный традиционалист? Его консерватизм и его традиционализм — больше и глубже, чем культурная ориентация и литературная цитата. Его экзотический словарь соединяется с абсолютно ясным, рациональным синтаксисом. Сознательно или нет, но Мидянка ограничивает все эти лексические изощрения самыми традиционными поэтическими жанрами, он предпочитает сонеты, так называемые «твердые формы», и не только затем, чтобы продемонстрировать поэтическую технику. Кажется, его прием состоит в демонстративном конфликте нетрадиционного словаря и традиционной формы, в усложненности языка и простоте выражения.
Стиль Мидянки иногда называют «номинативным»; и в самом деле, его зачины напоминают словарные статьи, а его антологические интонации ближе всего к средневековым географическим или ботаническим трактатам: эта поэзия «расчерчивает» свое исчезающее малое пространство, заносит его в некий культурный архив. Последний его сборник озаглавлен по ключевому стихотворению — «Ильмовый листок». «Ильмом» называют вяз на той разговорной «латинке», которая сохранилась еще на «периферии Центральной Европы». В сложном узоре поэтической речи Мидянки, где соединяются модернизм и архаика, мифологическая символика и энциклопедические раритеты, этот «ильмовый листок» призван напомнить и о влажном духе девственной природы, и о книжной закладке (артефакте), и, наконец, о культурной традиции: «листок» здесь — многократно повторенная в европейской лирике Нового времени цитата из Горация. Все эти значения последовательно умещаются в трех коротких строфах совершенной антологической миниатюры. Естественное развитие сюжета подсказывает движение от природы к культуре — от влажного ущелья к засушенному листку — книжной закладке, и затем к обобщению — культурной цитате, горацианской элегии. Но Мидянка поступает неожиданным образом: сухая закладка заставляет вспомнить сырые, укрытые листвой склоны, и лишь живой листок обращает память к ильму Горация.
