Прогулка по лесам - Билл Брайсон

Четыре года спустя его назначили руководителем ботанического сада в Гарварде, где он проработал десяток лет, а также успел стать ведущим специалистом по птицам, выпустив в 1832 году в печать известный труд по американской орнитологии. Он был, по всеобщему признанию, весьма приятным человеком, которого уважал любой, кто имел честь с ним познакомиться. По крайней мере, так о нем рассказывают.

Уже во времена Наттелла леса преображались. Пантеры, лоси и серые волки истреблялись, как и бобры и медведи. Могучие первичные веймутовы сосны в северных частях леса, достигающие 220 футов в высоту (с двадцатиэтажное здание), вырубались для изготовления корабельных мачт или для того, чтобы освободить землю под фермерские угодья. Почти все они были повалены еще до окончания века. Повсюду витал дух некого безрассудства, возникшего из-за ощущения, что американский лес никогда не истощится. Двухсотлетние пеканы подрубались, чтобы легче было собрать урожай с самых высоких веток. С каждым уходящим годом картина леса ощутимо менялась. И только одна вещь осталась в изобилии совсем до недавнего времени, сохранив тем самым ощущение первородного леса, подобного эдемским садам. Это был могучий и грациозный американский каштан.

Дерева, подобно этому, не существует. Возвышаясь на сотню футов над лесным покровом, оно распустило свои ветви, каждой из которых нет равных по своей пышности. На одном дереве растут тысячи листьев, а на всех деревьях леса – порядка миллиона. И хотя каштан и вполовину ниже, чем восточные сосны, он по своей массе и симметрии является деревом совсем другого порядка. На уровне земли, в полную высоту, его ствол достигает трех метров в диаметре, а обхват – более семи метров.

Я как-то видел фотографию, сделанную в начале прошлого века, на которой были запечатлены люди, устроившие пикник в каштановой роще, недалеко от того места, которое мы с Кацем проходили, известного как национальный заповедник «Джордж Вашингтон». На фотографии изображена группа людей в пышных одеждах в погожий воскресный день – дамы с закрытыми зонтиками и мужчины с пышными усами и со шляпами-котелками на голове. Они удобно расположились на покрывале на полянке, позади которой в косых лучах света виднеются стволы деревьев невероятной величины. Люди на фотографии казались такими маленькими, такими смехотворно крошечными по сравнению с деревьями, что ты невольно задумывался: не шутка ли это, подобная старым открыткам с забавным названием «Типичная ферма Айовы», на которых арбузы были размером с амбар, а початок кукурузы помещался в тележку. Но все эти огромные каштаны на самом деле существовали. И такая картина наблюдалась на десятках тысяч квадратных миль холмов и бухт от обеих Каролин до Новой Англии. Увы, всего этого больше нет.

В 1904 году смотритель Бронксского зоопарка в Нью-Йорке заметил, что их статные каштаны покрылись доселе неизвестными маленькими оранжевыми червоточинами. В течение нескольких дней деревья начали болеть и погибать. К тому времени, когда ученым удалось установить, что деревья поразил гриб Endothia parasitica, вероятно, завезенный вместе с древесиной, поставляемой из Азии, все каштаны погибли, а гриб распространился в гигантских масштабах в Аппалачах, где каждое четвертое дерево было каштаном.

Несмотря на свою массивность, дерево – очень хрупкий организм. Вся его внутренняя жизнедеятельность сосредоточена в трех тонких, словно бумага, слоях ткани. Это луб, древесина и камбий, расположенные прямо под корой, которые вместе образуют влажный рукав, обволакивающий мертвую сердцевину. Каким бы высоким ни было дерево, само оно представляет собой несколько футов живых клеток, распределенных тонким слоем от корней до листвы. Эти три неустанно функционирующих слоя выполняют все необходимые для поддержания жизни дерева химические и строительные функции, а результат, которого они достигают, является настоящим чудом природы.

Не издавая шума, каждое дерево в лесу (если взять взрослое дерево в жаркий день) перегоняет огромный объем воды – несколько сотен галлонов, которые стремительно поднимаются вверх от корней к листьям, чтобы потом вернуться в атмосферу. Только представьте шум, гам и гул оборудования, которое бы потребовалось пожарникам, чтобы доставить такой объем воды на высоту, равную высоте дерева. А доставка воды всем частям дерева – это лишь одна из функций, которые выполняют луб, древесина и камбий.

Они также производят лигнин и целлюлозу, регулируют накопление и производство танина, камеди, масел и смол, распределяют минералы и питательные вещества, преобразуют крахмал в сахар для дальнейшего роста дерева (вот так и появляется кленовый сироп), и Бог знает, что еще они делают. Но поскольку все это происходит в столь тонком слое, то это делает дерево невероятно уязвимым перед паразитами. Чтобы бороться с ними, деревья вооружились отлаженными механизмами защиты. Именно поэтому, к примеру, гевея вырабатывает млечный сок, если ее повредить, как бы говоря насекомым и другим организмам: «Я невкусная. Тут для тебя ничего нет, уходи». Деревья могут также отпугивать гусениц, наполняя свои листья танином, из-за чего они становятся менее вкусными, чем вынуждают гусениц искать еду в другом месте. Когда на дереве появляется особо много других организмов, некоторые из них могут даже сообщить об этом другим деревьям. Отдельные виды дубов испускают вещество, которое сообщает другим дубам, что поблизости происходит атака паразитов. В ответ на это предупрежденные своими сородичами дубы начинают выработку танина, чтобы противостоять грядущему нападению.

Разумеется, так работает вся природа. Проблема возникает, когда на дерево нападает враг, к которому эволюция его не готовила. И редко когда дерево было столь беспомощно, как американский каштан перед Endothia parasitica.

Грибок проникает в дерево без особых усилий, пожирает клетки его камбия и готовится нанести удар следующему дереву еще до того, как дерево успело сообразить с химической точки зрения, что его поразило. Он размножается спорами, коих производит сотни миллионов в каждом из пораженных участков. Дятлы могут переносить миллиарды спор за один перелет между деревьями. На пике увядания американского каштана каждый порыв ветра в лесу распространял несметные триллионы спор, несущиеся смертоносной дымкой к ближайшим холмам. Смертность деревьев была стопроцентной. Спустя тридцать пять лет американский каштан стал лишь воспоминанием. Только Аппалачи за одно поколение потеряли четыре миллиарда деревьев, покрывавших четверть их территории.

Несомненно, это была великая потеря. Но как же хорошо, если задуматься, что эти болезни поражают только определенные виды. Вдруг вместо болезни каштанов, или голландской болезни вязов, или антракноза кизила некая болезнь поразила бы все деревья, то есть появилось бы нечто такое, что неумолимо и без разбора поразило бы весь лес? На самом деле и такое бывает. И называется это кислотный дождь.

Но давайте на этом остановимся. Я думаю, для одной главы научной информации достаточно. Но запомните мои слова: в Аппалачских лесах не было ни дня, когда бы я не был благодарен тому, что в этому лесу находится.

Лес, по которому шли мы с Кацем, совсем не походил на лес, который был знаком поколению моего отца. Но лес есть лес. В любом случае он был великолепен, когда окутывал нас в который раз таким знакомым окружением – своими деревьями, кустами и травами. Во всех возможных отношениях он походил на лес в Северной Каролине, который мы только что покинули. Тут росли такие же сильно покосившиеся деревья, бежали такие же узкие бурые тропинки, стояла такая же всеохватывающая тишь, нарушаемая лишь нашим тихим ворчанием и тяжелыми вздохами, когда мы взбирались на очередной холм, который оказывался не только крутым, но и столь же высоким, как тот, что мы только что преодолели. Но что интересно, несмотря на то что мы прошли сотни миль на север, весна не отставала, она шла вместе с нами.

Деревья, в основном дубы, были покрыты почками, а под ногами виднелись островки диких цветов – волчья стопа, триллиум и дицентра, – дающие новые ростки на ковре прошлогодней листвы. Солнечный свет пробивался сквозь ветви деревьев, оставляя на своем пути блики, а в воздухе ощущалась пьянящая весенняя легкость. Мы сняли куртки, а затем и свитера. Мир казался таким доброжелательным.

Налево и направо открывался яркий и блистательный вид. Это был Голубой ХРЕБЕТ. Простираясь на 643 км вдоль Вирджинии, он представляет собой одинокий длинный гребень, милю или две в ширину, частично изрезанный глубокими проходами в форме буквы «V», которые называют проломами. Он достигает километра в высоту, а под ним до самых гор Аллеган на западе и до пастушьих предгорий на востоке простирается зеленая Большая Долина. И каждый раз, когда мы плелись на вершину горы и вступали на каменистую обзорную площадку, перед нашим взором представали не бесконечные гряды зеленых гор, простирающихся до горизонта, а просторы настоящего обитаемого мира: залитые солнцем фермы, гряды деревушек, клочки лесных массивов и извилистые шоссе. Издалека все это выглядело очень живописно. Даже шоссе, пролегающее между штатами, с его развязками типа «клеверный лист» и параллельными проезжими частями, внушало приятные чувства и навевало приятные мысли. Оно было подобно иллюстрациям из книжек моего детства, в которых Америка представала в постоянном движении и суете, но при этом все равно манила к себе.