Долгий сон - А-Викинг

Нет, не чужие. Вглядываясь в полумрак, на верхней ступеньке притормозил Дмитрич. Дверной проем за его спиной закрывала необъятная Мирдза. А Данка так и застыла, протянув руку к свечке, пока не услышала его голос:

— Да уж, шарм и интим сплошной…

Отдернула руку, упрямо засопела на границе света и тени: чукча ты, мой пашумс… это чтобы ты моих наглых глазищ не видел. И желания, что горит в них получше тех свечей.

Краешком сознания отметила, что Мирдза принесла пареные прутья вовсе не скрывая их в сверточке или еще как: длинный пук тяжелых прутьев, открыто и жадно покачивающихся в ее руке. Снова мгновенным видением — тени «зрителей», настороженный и боязливо-стеснительный шепот сестричек, деловитый приглушенный речитатив пастора, скрип господского кресла…

Нет, скрип был действительно — стула, уже подставленного Мирдзой. Но он не сел, а подошел к Данке, приобнял за плечи, пытаясь заглянуть в глаза. Данка упрямо сопела и отворачивалась, чтобы не отговорил… нет, чтобы понял… нет, чтобы… Почти незаметно ткнулась ему в грудь и неслышно попросила:

— Ну… давай же…

Мирдза коротко и недовольно качнула головой — видно, владетель нарушил какой-то ритуал, подходя и обнимая. Но он пашумс, ему виднее!

Стул действительно скрипнул. И подвальное эхо, как ни старалось, не уловило больше ни слова: он просто кивнул головой, Мирдза молча положила на каменный приступочек прутья, Данка так же молча подняла руки к вороту платья. Шелест платья эхо тоже не повторило, а легкое скольжение трусиков не повторило бы никогда: их просто не было! Ей сказали — жди, и Данка умела ждать и знала, как нужно ждать…

Подвела только старая лавка, хоть и отмытая от столетнего отдыха — скрипнула-таки, принимая на себя Данкино тело. Сразу и привычно вытянулась, скрестила впереди аккуратно сложенные руки, приподняла голову, мотнула волосами, упрямо и гордо не глядя на Дмитрича. Да нет там никакого Дмитрича — в отблеске свечей мутно посверкивают латы, рука в перчатке опирается на тяжелый меч и тени выписывают на мрачной стене слова из девиза: «Делай, что велено. Бог рассудит». Упрямо, одними глазами, отказалась от невзначай подсунутой к лицу уздечки. Мирдза едва слышно вздохнула, убрала ее в карман передника и сноровистой петлей, одним движением, спеленала руки. Сделала пару шагов назад и Данка, чтобы не заставлять господина рыцаря ждать лишнего времени, чуть приподняла аккуратно сомкнутые ноги — петля легла на лодыжки, так же властно спеленала, плотно, но без боли, притянула к лавке.

Свечи горели ровно, отблесками золота на обнаженном теле, синеватыми отблесками на каплях воды, что выступила на пареных прутьях. Горели-горели и вдруг качнулись: тонкое пламя вспугнула рука Мирдзы, поднятая вверх. Нет, не рука — она у нее теплая и мягкая. Чего вы испугались, солнечные огонечки? Вот эти прутьев в ее кулаке? Я же не боюсь! Я же хочу их. Вот сейчас я…

— Я-а-а!!! — голос прорвался от неожиданности, от непривычно тяжелой и вяжущей боли, которая прорезала голые бедра. Едва успела подавить нежданный вскрик, как тяжелый огонь снова медленно прожег тело — или это ей показалось, что медленно? Да, показалось — вон, как медленно играет тень от медленно поднимающихся вверх прутьев, вон как медленно и невыносимо трудно сжимаются половинки, как медленно возвращают на место веревки ее вскинутые было ноги… Так же не быва-а-й-йет!!!

Господи, мамочки мои, это же ужас! Как они терпели эту черемуху? Открытым ртом жадно впивала еще мокрую от тряпки скамью, ежила плечи, пытаясь зажать уши, чтобы не слышать этого короткого басовитого свиста и все так же медленно, словно внимательно изучая себя со стороны, ловила движение. Вот тяжелые, сочные, почти горячие прутья касаются середины бедер, вот дальние концы неспешно загибаются к голому телу, вот вся пружина медленно бугрит кожу и так же медленно вскидывается вверх, поднимая за собой наливающийся рубец и заставляя до одервенения сжимать кричащий зад. Струнами натянулась веревка, ногти впились в ладони, короткое напряжение плеч и упрямо зажатая между рук голова. Всхлип или вдох? Четыр-р-ре…

Медленно-медленно качнулись огни свечей, но не отозвалось тело безмолвной судорогой боли — после пятого Мирдза, не замахиваясь, слегка повернула голову к креслу и едва заметным жестом показала движение прутьев: продергивать?

С кресла коротко и почти сердито мотнули головой. Мирдза улыбнулась одними губами, обошла скамью с другой стороны и удивленно отметила — девчонка все еще молчит. И на шестом, и на седьмом, и на десятом…

— Дивдесмит пиеки…

Молчат латы на кресле. Молчит Данка. Молча кромсают бедра пареные прутья.

Дивдесмит пиеки… двадцать пять… Не могу больше… Я читала, девушкам давали только двенадцать или восемнадцать! Тридцать три — это в обморок!

Отливали мрачным железом латы, в такт ударам колыхалась сутана пастора, яркими блестками свечей отзывались капельки пота на теле девушки. Тяжелый стон наконец-то вырвали розги из закушенных намертво губ — прикрыв ее бедра от глаз господина, Мирдза разочек, ну всего один разочек, ну чтобы по-настоящему, продернула к себе прутья… Серебряные искры пота, темные рубцы от розог и маленькие бисеринки алых капелек. Сердитая тень на кресле, тень ожидающей губы уздечки, тень вскинутых розог и тень упрямого молчаливого стона: судорогой ног, изгибом бедер, игрой тонкой спины. Почти не заметила, как тугой струной натянулась и потянула ее обратно веревка у ног: сжимая кулаки, ползла вперед, хоть на сантиметрик убирая зад от невыносимой черемухи. Ну за что меня так?! За какую-то рубашку… не успела… потом постира-а-аю!!! Господи, смилуйся, барин… Лудзу, пашумс! не могу я бо-ольше!! Сухими губами в мокрую от пота скамью: то ли грызть, то ли целовать, то ли давить этот упрямый стон, что рвется изнутри.

Погасла свеча. Фитилек чихнул и потух, задетый кончиком взлетевшей розги. «Случайно ошибшись», снова продернула на себя прутья Мирдза — уже с другой стороны и короткое низкое «р-р-р…» вплелось в тугую вязь прикушенных зубами веревок.

Дышала, словно после далекого бега — вдох, хриплый выдох, еще и еще — надо надышаться, нагнать грудь воздухом, чтобы потом снова наглухо зажать голос, не застонать на выдохе — быстрей, Данка, быстрей, сейчас поставят на место свечку, сейчас снова обойдут справа, сейчас снова вскинут розги…

Спала или бредила? Опять рыцарские латы, уже в углу спальни, опять стальная перчатка, уже на бедрах — нет, это ведь не перчатка, это осторожный ласковый крем… Дрогнула бедрами, потом успокаивающе, слегка-слегка, ну совсем незаметно, раздвинула ноги — мне не больно, мажь, я случайно дернулас-с-с-сь, ууууух… Надо посмотреть потом, что там… в лохмотья все порвала, толстая дура… Голое мясо, а не попа-а-а! Нет, мне не больно, все хорошо… Жаркие смятые простыни — радуйся, девка, тебя в барскую кровать положили, на настоящую белую простынь… тебя лечат, а не просто сволокли с лавки на сырой каменный пол. А он и правда ух какой сырой и холодный — когда, уже отвязанная, пыталась сама привстать на скамье и неожиданно просто сползла с нее на пол, повторяя одними искусанными губами «пьекдесмит… пятьдесят». Заныли от свежей памяти груди, растертые об края скамьи — зря хвалила, вон ссадины какие… или так дергалась? Ой, ни фига не помню… а пастор-то где? Грехи отпускать надо! Не, я чужая ихней вере, мне не надо… и грехов-то нет, я просто лежу, голенькая и послушная, мажусь кремом… и меня мажут… и я не виновата, что ноги опять так тихонько, ну почти незаметно, пошире… я не смогу лечь на спину… я вот так встану… глуууупый… мне так хорошо… я вот так хочу, не бойся, не осторожничай… ай…