Долгий сон - А-Викинг

Он сразу понял, о ком собирается доносить этот лощеный прохиндей из экономического отдела. Понял, молча придвинул Бергалину пепельницу и, щелкнув зажигалкой, запустил дымовую завесу.

Она ни разу не называла его по имени. Ну не получалось как-то — он в свое время представился как «дядя Гена», она сморщила нос и лихо ответила, что она «племянница Данка», на что он отвесил короткий полупоклон и с улыбкой прижал руки к сердцу:

— Простите, барышня… Оно, конечно, не дело сразу в родственнички набиваться. Исправимся.

По имени-отчеству тоже не получалось — не настолько уж старше, да и отношения с первого дня сложились… Ну очень какие-то они такие сложились… потерла нос — сама не понимала, какие. Потому что они совершенно искренне улыбались друг другу, а он был единственный, кто так и стал называть Данку «барышней» — если утром ему случалось проверять охрану, то лично щелкал турникетом и здоровался: — Доброго утречка, барышня! Краем уха в конторе слышали, что в какие-то древние времена они то ли служили, то ли даже воевали вместе с шефом, но вся эта полезная кабинетная «инфа» пролетала мимо, сдунутая его шевельнувшимися в улыбке усами и смытая таким хорошим взглядом немного уставших глаз.

Не подсмеивался — называл очень серьезно, уважительно и только мимолетная улыбка заставляла присмотреться повнимательнее: шутит или вправду барышня?

А он и не шутил, хотя то ли в «отместку», то еще почему, тоже ни разу не назвал ее по имени. Барышня так барышня — ей и так было хорошо от мимолетного, но очень внимательного взгляда, от пушистых усов, шевельнувшихся в улыбке, он негромкого с хрипотцой голоса, от руки, что один раз придержала на лестнице — ну, когда с той кучей бумаг на ковре запнулась… Даже удивилась — вроде и мягкой рукой «спружинил», а словно на железном рычаге придержал. Смутилась, суетливо поблагодарить хотела, а он все с той же улыбкой на двери начальственного кабинета кивнул:

— Бегите, барышня, шеф ждет!

Другой раз на крыльцо было сунулась, служебную машину ждать, но он не пустил под дождь — дождался, пока Сашка по кличке Домкрат подрулит ко входу, дверку открыл и лишь тогда приглашающим жестом — Прошу, барышня! и никого ехидства, никакой игры в голосе — просто теплое слово «барышня», такое родное, такое ласковое … сама не знала почему.

Под дымовой завесой Альбертик решил на всякий случай не морщиться — хотя не курил и запах не выносил. Закурив, В.Д. использовал один из своих профессиональных взглядов — нечто вроде равнодушно ожидающего удава.

Бергалин понял, уложил на краешек стола черную папку и начал старательно краснеть и артистично сбиваться на смущение:

— Понимаете ли, тут весьма много в некоторой степени интима, хотя к откровенной порнографии я бы не стал это причислять в очень категоричной форме, однако…

Равнодушный удав остался неподвижен.

— …Однако… мне представляется, что даже случайное попадание таких изображений в чужие руки может вызвать кривотолки и бросить тень на…

— Про тень я слышал. Дальше… — удав шевельнул кончиком хвоста.

Что говорить «дальше», Бергалин пока не придумал, поэтому растерянно подвинул папку поближе к В.Д.:

— Извольте ознакомиться сами…

Изволил. Перебирая стандартные отпечатки 9х12, так же равнодушно продолжил:

— И каким образом ЭТО может бросить тень? На наш уважаемый коллектив, к примеру?

Пока Альберт формулировал «тенебросание», В.Д. с адским трудом спокойствия МЕДЛЕННО перебирал фотографии, задворками сознания отмечая: «Черт, слишком сильно перетянуты запястья… Вот тут неудачно повернула голову — лицо видно… Тело, изогнувшееся в поцелуе короткой плетки… Вот она покорно замерла у шведской стенки, трогательно отставив уже исполосованный зад… Вот собирает с пола прутья — губами, ползком… ох, глупышка, как же это…»

— Мне представляется, что ЭТО — ее личное дело…

— Я понимаю, вы правы, с одной стороны конечно личное… хотя там есть фото и с двух сторон, простите за невольный каламбур…

— Я уже увидел фото с обеих сторон. И это не каламбур. В литературе это называется иначе. Вернемся к теням…

— Конечно, я понимаю, что во многом это неприятно сознавать, что сотрудница, которую привели лично вы, оказалась вдруг такой… такой…

— Какой?

— Неужели вы не понимаете?! — Альбертик всплеснул руками. — Это же недопустимо! Это уголовное дело! Может быть даже более того — скрытая проституция! Я специально изучил вопрос — это садомазохизм, опаснейшие игры изгоев общества! И она занимается этим почти открыто, непосредственно в нашем офисе! Я давно заметил — когда она носит свой черный браслет, ее поведение совершенно меняется!

— Стоп. Поведенческую психологию и браслеты пока оставим в стороне. Причем тут офис?

— Как же! Вот! — Альберт потянулся к папке, ткнул пальцем в фотографии: — Это же наш тренажерный зал! Созданный для сотрудников! А она в нем вон что вытворяет!

— Скорее уж с ней вытворяют.

— Вот-вот! И надо разобраться, почему в наше строго охраняемое здание проходит неизвестно кто, неизвестно что вытворяет с нашими же сотрудницами и потом появляются такие улики!

— Вы прекрасно сформулировали мой вопрос к вам. Откуда эти улики у ВАС?

— Она дошла до такой наглости, что открыто бросила эту папку на столе!

— Понятно. Вы правы. Это недопустимо. Я приму меры. — В.Д. потянулся к селектору, нажал какую-то кнопку. — Кто кроме вас видел ЭТО?

— Никто! Клянусь! Я сразу, как только — немедленно к вам! Я же понимаю, как вам больно и обидно, что она оказалась…

Но В.Д. уже снова превратился в равнодушного удава и жестом прервал излияния Альберта.

— Еще раз благодарю. Полагаю, нет необходимости повторять о недопустимости дальнейшей огласки.

Альберт тут же прижал руки к сердцу.

— Насколько мне известно, вы в свое время планировались в командировку в Казахстан, на новые объекты…

— Да, это очень интересная командировка, однако по непонятным мне причинам мое участие…

— Ваше участие теперь гарантировано. Вы свободны.

Даже в тот вечер он не назвал ее по имени. До своего кабинета не добежала — разревелась дурочкой, забившись в уголок зимнего сада, устроенного на переходе между этажами. Когда он тихим привидением возник под листьями какой-то пальмы, только отворачивалась, упорно не отвечая на хриповатый шепот:

— Ну что с тобой, девочка… слышь, барышня ты наша… прекрати сопли-то… Ну что стряслось, а?

Ну как она могла объяснить ему, что стряслось… Рассказать про провинциальную дурочку, в очередной раз распахнувшую даже не глаза, а немножко лишнего — душу? Рассказать, что не знает она половины модных слов? Рассказать, что пока эти фифы из отдела экономики ногти наращивали, она комарье кормила, на учебный взнос зарабатывая сбором клюквы? Рассказать, как тоскливо в этом большом и совсем чужом городе, как не хватает привычного запаха дома, скрипа половиц и угрюмой мрачности лавки у стены?