33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце

Так вот, Коля Соколов (в дальнейшем К.) уговорил меня пойти с ним к его другу Александру Кондратенко (в дальнейшем А.). Это было накануне пятидесятилетия А. На время своего пребывания в городе он нашел жилье недалеко от Обводного канала в двух неотапливаемых комнатах, которые ввиду своего хорошего положения использовались также как мастерская. Я удивился, встретив такого богатыря, которому, чтобы выйти из квартиры, нужно было бочком протиснуться через открытую половинку узкой двойной двери. А. не обратил внимания на мою протянутую руку, притянул меня к себе и поцеловал в лоб.

«Брат мой! — Он уже выпил. — Куда направляемся?» — спросил он, закрыл снаружи дверь в комнату, протиснулся в темноте между мной и К. и, держа перед собой зажигалку, стал быстро с грохотом спускаться вниз по лестнице. Когда расстояние между нами становилось слишком большим, грохот стихал сам собой. А. поворачивался и протягивал свет нам. С каждым шагом, который мы делали к нему, он опускал его ниже и ниже, пока его рука не касалась ступенек прямо перед нами. На лестнице пахло картофельными очистками.

По задним дворам и длиннющим подворотням, где А. нам снова светил в колени сине-желтым пламенем, словно искал что-то, мы вышли на широкую улицу и перешли ее, затем вдруг побежали в сторону остановки. А. отжался в задергавшихся дверях автобуса и держал их, пока мы не протиснулись внутрь под его рукой.

Через две остановки мы вышли и продолжили путь по направлению движения. А. рассказывал об экспедициях на Южный полюс и о музее своего института, в котором был единственный в мире эмбрион сиамских близнецов акулы. Он улыбался, в уголках рта появлялись ямочки, а глаза сужались до щелочек. Несмотря на костюм и галстук, несмотря на свой незастегнутый плащ, который полоскался где-то у икр, он выглядел как клоун, как великан-скоморох.

Особенно интересны были рассказы об экспедиции в Атлантику, где бабочки летали вокруг корабля в тысяче километров от берега. Совершенно невероятная вещь! А. показывал длину и размах крыльев насекомых, соединив подушечками большой палец с большим и указательный с указательным и то сближая их, — имея в виду мелких, — то раздвигая — как бы показывая крупных.

Между тем мы проходили мимо темных пустых витрин, над которыми большими буквами было выведено, чем торговал магазин: продукты, молоко, хлеб или овощи-фрукты. Их сменяли обшарпанные подъезды домов и для разнообразия рыбный магазин, химчистка или иногда киоск, пока все не начиналось сначала: продукты, молоко, хлеб, овощи. Мы уже порядочно отмахали, К. молча шел рядом со мной, когда А. постучал в какую-то дверь, на которой висела картонная табличка с часами работы. Рядом в окне мерцал распространяемый скупой лампой свет, окрашивающий апельсиновым цветом нижний край занавески.

Можете мне поверить, я уже оставил всякую мысль о шампанском и праздновании дня рождения. Однако когда в щелке двери с палец толщиной показались глаза и дверь сразу же отворилась, а нас даже пригласили войти, К. снова заулыбался. Гардеробщик бережно расправил наши пальто, приняв их на руку, официантка, женщина с большим ртом и короткими рыжими волосами, провела нас дальше и стряхнула салфеткой крошки с единственного свободного столика. Мы могли усесться и спокойно выбрать. Я не стану углубляться в детали меню. Хотя было уже больше десяти, все блюда были в наличии, а цены — их нужно было переводить скорее в пфенниги, чем в марки.

Не отставая от нас в еде, А. непрерывно рассказывал о бабочках на экспедиционном судне, памятнике Шиллеру в Калининграде, о рыбной ловле, старых балтийских курортах и деревне Тарау.

Часа через полтора я заметил странное движение в зале. Через равномерные промежутки времени кто-нибудь вставал, подходил к какому-нибудь столику, наклонялся и после короткого разговора снова возвращался с прикуренной сигаретой. Только он опускался на место, как поднимался гость за соседним столиком и шел к тому, кто только что сел, склонял туловище и возвращался снова к своему столу. К вернувшемуся на место тотчас подходил следующий… Такой примерно вырисовывался узор. В конце концов и у нас попросили огня. У К. было всего две спички. Словно извиняясь, официантка положила на стол свою зеленую зажигалку. А. взял ее, потряс, чиркнул пальцем несколько раз о колесико, отдал обратно и встал. Он покачивался.

«Боюсь, — сказал К. уголками рта, — А. вас сегодня заговорит…» Он взялся за свой компот, выпил и промокнул губы накрахмаленной салфеткой. Затем откинулся на спинку стула.

Первые гости, которые стали уходить, столкнулись с А. в дверях. Он обернул галстук вокруг правой руки, словно повязку. Есть такой тип — могучий, будто медведь, но чуть что, сразу валится с ног. Официантке с бутылкой армянского коньяка в руках пришлось пропустить А., так стремительно он мчался на нас. Лоб его был влажным.

«Я потерял…» Он крепко вцепился сначала в плечо К., а затем в спинку его стула.

«Я-по-те-рял…» — сказал он, рубя слова, и снова стал на пути у рыжей. Он даже затеял спор: это, мол, не настоящий коньяк, он разбавлен, пока К. не взял у нее бутылку и не налил. А. сверху таращил на нас глаза. Кожа на его щеках стала враз какой-то дряблой.

«Мне не нужно было этого делать». Он опустился на стул. «Мне не нужно было этого делать!» — скулил он и, пытаясь взять пальцами сигарету, все дальше отодвигал от себя пачку. К. дал ему в конце концов свою сигарету. Тут начался театр.

«Ты знаешь, что значит друг? — спрашивал А. Я подставил ему левую руку, он положил на нее свою, словно я мог убежать от этого вопроса. — Вот с ним у меня проблемы, с моим другом. — А. уставился на свою руку, которой держал меня. Потом поднял голову. — Скажи ему, пусть он его наденет. Он тебя послушается!»

К. нагнулся над столом, словно пытался без помощи рук отпить из стакана, и объяснил: «А. был в Гамбурге, у своего сына…»

А. сразу перебил его, но К. просто продолжал говорить, что А. имеет в виду плащ, который Ирина передала в Гамбурге А. для К., точно такой, как на А.

«А он его не носит!» — выкрикнул А. Сигарета висела у него на губе, как на ниточке, и могла в любой момент упасть. Пепел осыпался, пока он говорил, но не успели мы ответить, как он придавил сигарету.

«Ой-ёй!» — вскрикнула официантка и сунула свою сигарету обратно в пачку. Даже А. сразу понял, что он наделал. А К. поднялся и вышел, чтобы добыть огня на улице. А. снова схватил меня за руку.

«Она открывает, а тут я стою», — начал он, будто хотел воспользоваться отсутствием К. Он говорил о том, как сын его узнал и спросил, водит ли он машину.

«Я спал там, — сказал А. — Она в одной, я в другой. Каждый в отдельной комнате. Она хотела, чтобы я ее понял. И еще плащ для Коли. Через три дня я просто — фьють, испарился, пока казах не явился».

Он чуть не плакал. И вдруг сказал: «Я немец, но только настоящий!» И он уронил голову на руку, которой держался за мою. Мне казалось, самое лучшее — дать ему поплакать.

Вернувшись, К. отдал свой окурок официантке, хлопнул его по спине и растолковал мне, что А. зовут вовсе не А., потому что А.- это ненастоящее немецкое имя. Никто не знает, как его по-настоящему зовут, так как он — немецкий сирота и вырос в детском доме. «У него день рождения 8 мая, у всех из его группы день рождения 8 мая». Поэтому А. празднует его как можно позже. Он только и помнит, что однажды мать засунула ему под подушку крашеные яйца. Это единственный немецкий обычай, который он может вспомнить, но это ничего не дает.

Мы были последними, к кому подошла официантка, чтобы рассчитаться. А. поднял голову, будто хотел показать свои слезы, и сказал: «But I have much more rights to live in Hamburg than this bastard!»

Только тут он выпустил мою руку, оперся о стол и выпрямился. Поддерживаемый мною и К. с обеих сторон, он, качаясь, побрел к гардеробу. Он плакал. Я никогда прежде не видел мужчины, который бы плакал на ходу и даже не вытирал слез.

Наконец А. попал в рукава. К. дал несколько купюр гардеробщику, который, сняв железные засовы, открыл нам входную дверь. А., шатаясь, остановился посреди гардероба, держа руками подол плаща. Мы ждали. Гардеробщик потирал предплечья и сдвинул ноги. А. был так занят, стараясь подтянуть край плаща к левой руке, которую он, видимо, засунул сквозь карман в подкладку, что перестал плакать. Пальцы его, нащупывая друг друга, встретились, по лицу пробежала счастливая улыбка, ямочки появились снова, а также и щелочки глаз. Он медленно протащил руку сквозь дыру, вытащил ее наружу и торжествующе показал кулак.

«Ну вот она, наша бабочка-аврора!» — сказал К., уже снова с сигаретой в уголке рта.

Я дал гардеробщику еще одну купюру, ведь было уже двадцать минут первого…

БЫЛ солнечный апрельский день. Под окнами конторы орали наперсточники. А Флориан Мюллер-Фрич задыхался. Он чувствовал, что ему приходит конец. С самого утра, когда ему пришлось с трудом — мешал живот — сантиметр за сантиметром натягивать носки на потные ноги, он чуял запах смерти. Это не была его собственная вонь, которая так часто заменяла ему отсутствующее общество, не та, крепкая, как эссенция, остававшаяся на подушечках пальцев после стрижки ногтей на ногах, не запах его газов, которые он больше всего любил нюхать под одеялом или — из тех пузырей, которые поднимались из воды в ванне, и уж вовсе не гнилостный смрад застарелой воды из-под цветов, такой же, как его дыхание, и не терпкая горечь пота, который он соскребал со спины. То, что Флориан Мюллер-Фрич теперь чуял носом, пахло концом.