Полуденное вино: Повести и рассказы - Кэтрин Портер

P.S. Мамочка, когда у меня выдается минутка свободная, я ужасно скучаю по дому. До свиданья, милая мамочка».

Второе письмо, через полтора месяца после свадьбы Эми, написала ее сиделка.

«Я срезала прядку ее волос, потому что была уверена, что вам захочется их сохранить. И пожалуйста, не думайте, что я по небрежности оставила лекарство у нее под руками, доктор сам про это написал и все объяснил. Оно бы ей ни-чуточки не повредило, не будь у нее такое слабое сердце. Она просто не знала, сколько приняла, она мне часто говорила, что от такой маленькой лишней пилюльки вреда не будет, и я ей сказала, надо быть поосторожнее и принимать только то, что я ей даю. Иногда она у меня их так выпрашивала, но я ни за что не давала больше, чем прописал доктор.

В ту ночь я уснула, потому что совсем не похоже было, что ей так уж худо, и доктор не велел мне сидеть возле нее ночью. Пожалуйста, примите мое сочувствие в вашей великой утрате и, пожалуйста, не думайте, что кто-нибудь был невнимателен к вашей милой дочке. Она очень страдала, а теперь обрела покой. Выздороветь она не могла, но могла бы пожить подольше. С почтением…»

Эти два письма и все милые сердцу бабушки странные памятки запрятаны были в сундуки и забыты на многие-многие годы. Видно, им не было места в этом мире.

Каникулы Мария с Мирандой проводили у бабушки на ферме; беспрерывно читать было для них такое же естественное и приятное занятие, как для пони — щипать травку, и вот по некоей счастливой случайности им попались запретные литературные плоды, несомненно принесенные и оставленные там с душеспасительными намерениями кем-то из родственниц — протестанток. Если авторы стремились развлечь читателя, то книжки эти попали в самые подходящие руки. Текст, отпечатанный дрянным шрифтом на бумаге вроде промокательной, украшали неряшливо оттиснутые картинки, которые захватили девочек прежде всего тем, что в них ничего не удавалось понять. Тут были рассказы о красивых, но несчастных девицах, которые по загадочным причинам становились жертвами заговора и оказывались во власти безжалостных монахинь и священников; а потом их «заточали» в монастыри и заставляли принять постриг — ужасающий обряд, во время которого жертвы издавали отчаянные вопли, — и навеки обрекали на самое жалкое и несуразное существование. Похоже, они потом только и делали, что лежали, скованные цепями, в мрачных кельях либо помогали другим монахиням хоронить задушенных младенцев под каменными плитами в сырых, кишащих крысами подземельях.

Заточены! Вот слово, которого недоставало Марии с Мирандой, чтобы описать их жизнь в Новом Орлеане, в школе при монастыре младенца Иисуса, где они проводили долгие зимы, усиленно стараясь ничему не учиться. Подземелий тут не имелось — вот лишь одно из множества несомненных различий между жизнью в монастыре, какую вели Мария с Мирандой, и ужасами, о которых рассказывали книжки в бумажной обложке. Те ужасы никак не совпадали с жизнью, и девочки даже не пытались их сопоставить. Они давно научились отделять жизнь — повседневную, серьезную, цель которой вовсе не могила, — от поэзии, в которой, конечно же, все правда, но не повседневность, и от чтения запретного, от историй, где все происходит не так, как в доподлинном мире, на диво непоследовательно и невероятно, и волноваться нечего, потому что тут нет ни слова правды.

Девочки и в самом деле жили замкнуто, отгороженные от внешнего мира, но был в этой ограде просторный сад, с деревьями и гротом; на ночь их запирали в холодной длинной спальне, где все окна были раскрыты настежь, а в обоих концах спали монахини-надзирательницы. Кровати отделялись муслиновыми занавесками, и слабенькие ночники размещались так, что монахиням видно было сквозь занавески, а девочкам монахинь не видно. Может быть, монахини и не спят никогда, думала Миранда, а всю ночь сквозь тонкий муслин потихоньку следят за спящими. Она попробовала сочинить про это страшную историю, но оказалось, ей не так уж важно, чем заняты монахини. Обе они были добродушные и очень скучные и ухитрялись навести скуку на всю спальню. По правде сказать, в монастыре младенца Иисуса день и ночь была сплошная скука, и Мария с Мирандой жили ожиданием субботы.

Никто ни разу не намекнул, что им следует самим постричься в монахини. Напротив, пожелав вслух добиться такой чести, Миранда почувствовала, что и сестра Клод, и сестра Остин, и сестра Урсула этого намерения не одобряют и почти не скрывают, как хорошо им известны слабости недостойной Мирандиной души. Но летнее чтение распахнуло перед девочками новый, замечательный мир, и теперь они так и считали, что живут «в заточении». Это бросало романтический отблеск на их прескучную жизнь, которую только и скрашивали блаженные субботы в сезон скачек.

Когда у монахинь была возможность заверить родных, что школьные успехи и поведение Марии с Мирандой более или менее сносны, за ними, празднично улыбаясь, являлся кто-нибудь из родных, брал их на скачки и вручал каждой по доллару с позволением поставить на любую лошадь. Порой выдавалась безотрадная суббота, когда девочки, совсем готовые — шляпы в руках, кудрявые волосы прилизаны и зачесаны за уши, складки темно-синих платьев чинно расправлены, — сидели и ждали, и настроение их падало все ниже, ниже, прямо в наглухо зашнурованные черные ботинки. Шляпы они не надевали до самой последней минуты, казалось невыносимо надеть шляпу, если в конце концов кузен Генри с кузиной Изабеллой или дядя Джордж с тетей Полли так и не придут и не возьмут их на скачки. Когда никто за ними не приезжал и мучительная суббота пропадала понапрасну, им давали понять, что это — наказание за лень или провинности минувшей недели. Знай они об этом заранее, можно бы не ждать, избежать горького разочарования. А бесплодное ожидание выматывало душу.

Однажды в субботу им велели спуститься в гостиную, и там их встретил отец. Он проделал всю дорогу из Техаса, чтобы их навестить. Увидав его, Мария с Мирандой было запрыгали, но тотчас замерли, отрезвленные недоверием. Повезет ли он их на скачки? Если повезет, они ему очень рады.

— Добрый день, — сказал отец, целуя их в щеки. — Вы хорошо себя вели? Сегодня в Креснт-сити скачки, дядя Габриэл пускает свою кобылу, и мы все поедем и поставим на нее. Вы довольны?

Мария, ни слова не говоря, надела шляпу, но Миранда выпрямилась и сурово посмотрела на отца. Слишком многими сомнениями терзалась она, не ведая, что принесет этот день.

— А почему ты нас не предупредил вчера? Я бы все время ждала и радовалась.

— Мы не знали, заслужите ли вы такое развлечение, — самым непринужденным родительским тоном отвечал их родитель. — Помните, как было дело в позапрошлую субботу?

Миранда потупилась, надела шляпу, заправила резинку под подбородок. Она очень хорошо все помнила. Посреди той недели она не выдержала единоборства с задачкой по арифметике, в отчаянии повалилась на пол и нипочем не хотела встать, так что ее просто вынесли из класса. Остаток недели угнетал все новыми огорчениями, а суббота стала днем скорби; скорби тайной, потому что, если горевать слишком шумно, только и получишь еще одну дурную отметку за поведение.

— Ну, ничего, — сказал отец, словно речь шла о самом пустячном пустяке. — Сегодня я вас беру. Идемте. У нас времени в обрез.

Такие поездки всегда были радостью с той минуты, как девочки садились в закрытый одноконный экипаж (уже само по себе удовольствие, темная плотная обивка внутри вся пропитана незнакомыми запахами и табачным дымом), и до волнующего мгновения, когда входишь в ярко освещенный ресторан и тебя угощают необыкновенным обедом — ничего похожего не дают есть дома, а тем более в монастыре. Девочки получали по стакану воды, чуть подкрашенной кларетом, и чувствовали себя взрослыми, настоящими светскими особами.

Многолюдье всегда волновало, точно они впервые попали в толпу красивых, сказочно нарядных дам в цветах и перьях, в пудре и румянах и элегантных джентльменов в желтых перчатках. Сменяя друг друга, играли оркестры, гремели барабаны и медные трубы, порой по дорожке проносилась прекрасная горячая лошадь с крохотным, скорчившимся, точно обезьянка, наездником — шла разминка перед состязаниями.

У Миранды ко всему этому был свой тайный интерес, которым она из осторожности не делилась ни с кем, даже с Марией. Марии меньше всего можно довериться. Через десять минут тайну знала бы вся семья. В последнее время Миранда решила, когда вырастет, стать жокеем. Отец однажды сказал, что она не будет высокая, так и останется небольшого росточка; а значит, никогда она не станет красавицей вроде тети Эми или кузины Изабеллы. Очень было горько хоронить надежду стать красавицей, а потом осенило — можно сделаться жокеем, и уж больше ни о чем Миранда не помышляла. Безмолвно, блаженно, вечерами перед сном, а часто, слишком часто и среди дня, чем бы делать уроки, она воображала себя в роли жокея. Подробности были неясны, но издали карьера эта представала во всем блеске. Глупо расстраиваться из-за какой-то там арифметики, для будущего необходимо только одно — лучше, гораздо лучше ездить верхом. «Постыдилась бы, — сказал раз на ферме Трикси отец, когда Миранда, низко пригнувшись в седле, галопом скакала по дорожке на кобыле-мустанге. — При каждом скачке между тобой и седлом виден весь белый свет». Если ездить на испанский манер, почти совсем нельзя приподниматься над седлом и надо проделывать всякие штучки поводьями и коленками. Жокеи сидят в седле так, что колени у них почти вровень со спиной лошади, а сами приподнимаются чуть-чуть, легонько подпрыгивают, точно резиновый мячик. Что ж, Миранда это сумеет. Да, она будет жокеем, таким, как Тод Слоан, и станет выигрывать скачки по меньшей мере через раз. Тренироваться она пока будет тайно, а потом в один прекрасный день, легонько подпрыгивая в седле, появится с другими жокеями на скачках и выиграет главный заезд и всех поразит, а больше всего — свое семейство.