Полуденное вино: Повести и рассказы - Кэтрин Портер

— Да, конечно, — промолвила Миранда кротко: может быть, кротость обезоружит соседку.

И осмелилась снова сесть, осторожно оглядев сперва оставленный ей уголок дивана.

— Ну-ну, — сказала старуха, — позовем проводника, пускай расчистит тут немного места.

И тощим острым пальцем ткнула в кнопку звонка.

Последовала торопливая перетасовка багажа, причем обе пассажирки стояли в коридоре и старуха отдавала негру самые нелепые распоряжения, а он, с философским терпением их выслушивая, расставлял ее вещи так, как считал нужным. Потом обе снова уселись и старая дама спросила властно и снисходительно:

— Так как же вас зовут, деточка?

Услышав ответ, она прищурилась, достала очки, привычно насадила их на свой огромный нос и стала пристально разглядывать попутчицу.

— Будь я прежде в очках, я бы сразу поняла, — сказала она на удивленье изменившимся тоном. — Я твоя родственница Ева Паррингтон. Дочь Молли Паррингтон, помнишь ее? Я тебя знала маленькой. Ты была очень бойкая девчурка, — прибавила она словно бы в утешение Миранде, — и очень своевольная. Когда я в последний раз про тебя слышала, ты собиралась стать циркачкой и ходить по проволоке. Сразу и на скрипке играть, и ходить по проволоке.

— Наверно, я видела какое-нибудь такое представление, — сказала Миранда. — Сама я не могла это изобрести. Теперь я хотела бы стать авиатором!

Кузина Ева поглощена была другими мыслями.

— Я ездила на балы с твоим отцом и во время каникул бывала на больших приемах в доме твоей бабушки задолго до твоего рождения, — сказала она. — Да, что и говорить, давно это было.

В памяти Миранды разом встрепенулось многое. Тетя Эми грозилась остаться старой девой вроде Евы. Ох, Ева, беда с ней, у нее нет подбородка. Ева уже ни на что не надеется, пошла в учительницы, преподает латынь в женской семинарии. Спаси господи Еву, она теперь ратует за право голоса для женщин. Вот что мило в дочери-уродине — она не способна сделать меня бабушкой… «Мало толку для вас вышло от всех этих балов и приемов, дорогая кузина Ева», — подумалось Миранде.

— Мало толку для меня вышло от всех этих балов да приемов, — сказала кузина Ева, будто прочитав мысли Миранды, и у той на мгновенье даже голова закружилась от страха: неужели она думала вслух? — По крайней мере, цели они не достигли, замуж я так и не вышла. Но все равно мне там бывало весело. Хоть я и не была красавицей, а удовольствие получала. Так, значит, ты дочка Гарри, а я сразу начала с тобой ссориться. Ведь ты меня помнишь, правда?

— Помню, — сказала Миранда и подумала: хоть кузина Ева уже десять лет назад была старой девой, сейчас ей не может быть больше пятидесяти, а на вид она уж до того увядшая, усталая, какая-то изголодавшаяся, щеки ввалились, какая-то уж до того старая… Миранда посмотрела на Еву через бездну, что отделяла кузину от ее, Мирандиной, юности, и сжалась от леденящего предчувствия: неужели и я когда-нибудь стану такая? А вслух сказала: — Помню, вы читали мне по-латыни и говорили не думать о смысле, просто усвоить, как это звучит, и потом будет легче учиться.

— Да, так я и говорила, — обрадовалась кузина Ева. — Так я и говорила. А ты случайно не помнишь, когда-то у меня было красивое бархатное платье сапфирового цвета, с треном?

— Нет, платья такого не помню, — сказала Миранда.

— Это было старое платье моей матери, только перешитое на меня, и совсем оно мне не шло, но это одно-единственное хорошее платье за всю мою жизнь, и я его помню, как будто это было вчера. Синее никогда не было мне к лицу.

Она вздохнула с горьким смешком. Смешок был мимолетный, а горечь явно — постоянное состояние ее духа.

Миранда попыталась выразить сочувственное понимание.

— Я знаю, — сказала она. — Для меня перешивали платья Марии, на мне они всегда сидели не так, как надо. Это было ужасно.

— Ну-с, — по тону кузины Евы ясно было, что ее разочарования единственны в своем роде и ни с чьими больше не сравнятся, — а как твой отец? Он всегда мне нравился. На редкость был красивый молодой человек. И хвастун, как все в его семействе. Ездил только на самолучших дорогих лошадях, я всегда говорила — он гарцует, а сам любуется собственной тенью. Я всегда на людях так говорила, и он меня за это терпеть не мог. Я ничуть не сомневалась, что он меня терпеть не может. — Нотка самодовольства лучше всяких слов давала понять, что у кузины Евы имелся свой способ привлекать внимание и увлекать слушателей. — Но ты мне не ответила, как же поживает твой отец, милочка?

— Я уже почти год его не видела, — сказала Миранда и, прежде чем кузина Ева пустилась в дальнейшие разглагольствования, поспешно продолжала: — Я сейчас еду домой на похороны дяди Габриэла; знаете, дядя Габриэл умер в Лексингтоне, но его оттуда перевезли и похоронят рядом с тетей Эми.

— Так вот почему мы встретились. Да, Габриэл наконец допился до смерти. Я тоже еду на эти похороны. Я не бывала дома с тех пор, как приезжала хоронить маму, это значит, постой-ка, ну да, в июле будет девять лет. А вот на похороны Габриэла еду. Такой случай пропустить нельзя. Бедняга, ну и жизнь у него была. Скоро уже их никого в живых не останется.

— Остаемся мы, кузина Ева, — сказала Миранда, имея в виду свое поколение, молодежь.

Кузина Ева только фыркнула:

— Вы-то будете жить вечно, и уж вы не потрудитесь ходить на наши похороны.

Похоже, это ее нимало не огорчает, просто она привыкла резать напрямик, что думает.

«Все-таки, наверно, из любезности надо бы сказать что-нибудь такое, чтоб она поверила, что ее и всех стариков будут оплакивать, — размышляла Миранда, — но… но…»

Она улыбнулась в надежде этим выразить несогласие с нелестным взглядом кузины Евы на младшее поколение.

— А насчет латыни вы были правы, кузина Ева, — прибавила она. — То, что вы тогда мне читали вслух, и правда мне потом помогло ее учить. Я еще учусь. И латынь тоже изучаю.

— А почему бы и нет? — резко спросила кузина Ева и тут же прибавила кротко: — Я рада, что ты собираешься шевелить мозгами, деточка. Не дай себе пропасть понапрасну. Работа мысли остается при нас дольше любого другого увлечения, ею наслаждаешься и тогда, когда все прочее уже отнято.

Это прозвучало так печально, что Миранда похолодела. А кузина Ева продолжала:

— В мое время в наших краях царили уж до того провинциальные нравы, женщина просто не смела мыслить и поступать самостоятельно. Отчасти так было во всем мире, но у нас, думаю, хуже всего. Ты, наверно, знаешь, я воевала за право голоса для женщин, и меня тогда чуть не изгнали из общества… меня уволили, не дали больше преподавать в семинарии, но все равно я рада, что воевала за наши права, и, случись начать все сызнова, поступила бы так же. Вы, молодежь, этого не понимаете. Вы будете жить в лучшем мире, потому что мы для вас постарались.

Миранде кое-что было известно о деятельности кузины Евы. И она сказала от души:

— По-моему, вы очень храбрая, и я рада, что вы так поступали. Я восхищаюсь вашим мужеством.

Кузина Ева с досадой отмахнулась от похвалы:

— Пойми, мы вовсе не геройствовали напоказ. Всякий дурак может быть храбрым. Мы добивались того, что считали справедливым, и оказалось, что для этого нужно немало мужества. Только и всего. Я совсем не жаждала попасть в тюрьму, но меня сажали три раза, и, если понадобится, я еще трижды три раза сяду. Мы пока не получили права голоса, но мы его получим.

Миранда не осмелилась ответить, но подумала: наверняка женщины очень скоро станут голосовать, если только с кузиной Евой не стрясется какая-нибудь непоправимая беда. Что-то в ее повадке не оставляет сомнений — в таких делах на нее вполне можно положиться. Миранда загорелась было: может, и ей присоединиться к борьбе, в такой героической борьбе стоит и пострадать, — правда, кое-что расхолаживает, после кузины Евы подвига уже не совершить, пальма первенства остается за нею.

Несколько минут обе молчали, кузина Ева рылась в сумочке, извлекала из нее всякую всячину: мятные леденцы, глазные капли, игольник, три носовых платка, пузырек с духами «Фиалка», две пуговицы — белую и черную — и, наконец, порошки от головной боли.

— Принеси мне стакан воды, деточка, — попросила она Миранду. Высыпала порошок на язык, запила водой и сунула в рот сразу два мятных леденца. — Так, значит, Габриэла похоронят возле Эми, — сказала она немного погодя, словно, когда отпустила головная боль, мысли ее приняли новое направление. — То-то было бы приятно бедняжке мисс Хани, знай она об этом. Двадцать пять лет кряду она только и слышала что про Эми, а теперь должна лежать одна в могиле в Лексингтоне, а Габриэл улизнул в Техас и опять укладывается под боком у Эми. Это была совсем особенная неверность всю жизнь, а теперь венец всему — вечная неверность на том свете. Постыдился бы.

— Тетю Эми он любил, — сказала Миранда. — По крайней мере, она была его первая любовь.