Дом на горе - Константин Сергиенко

Я просидел на лавочке целый час. Небо прояснилось, сквозь дымку пробилось солнце, но снова ушло за плотный облачный пласт.

Я попрощался с мамой и побрел к выходу. К воротам подъехал автобус с черной траурной полосой. Из него извлекли гроб, несколько человек встали вокруг. Проходя мимо, я бросил безразличный взгляд на лежавшего в гробу и внезапно остановился. Это был Благодетель.

Не знаю почему, но я сразу его узнал. Смерть ведь меняет людей. И Благодетель изменился тоже. И так он был маленький, а тут стал совсем крошечный. Кукольная головка ушла в подушку, но выражение лица было светлое, благостное. Три старушки в черных платочках и два пожилых мужчины, вот и все провожатые. Они тихо переговаривались, сморкались в платки.

— Ну, давай, Афанасьич, — говорил один. — Пожил ты, пожил. Ничего, скоро встретимся.

Не было ни оркестра, ни пышных венков. Только один бумажный на проволочном ободе с черной лентой, по которой змеилась охристая надпись «От ЖЭКа № 10».

А где же наши, подумал я с удивлением. Наверное, Петра Васильевича не известили. Он уважал Благодетеля и непременно пришел бы его проводить. Так или иначе, но один из тех, на кого расходовались Благодетелевы скромные деньги, волей случая оказался здесь.

После препирательств с рабочими гроб опять погрузили в автобус и медленно повезли на новое кладбище. Я пошел следом. Тут чернела могила. Ни памятника, ни ограды еще не было. Гроб поставили на две табуретки, один из провожатых держал речь.

— Ушел от нас Виктор Афанасьевич Дерюгин, скромный труженик и человек большой души. Он участвовал в трех войнах, получил боевой орден Красной Звезды и медали. Всю жизнь Виктор Афанасьевич трудился на славу Родины. Была у него и семья, но сын погиб на войне, а жена Прасковья Андреевна скончалась. Теперь и ты, Афанасьич, покинул нас. Но, как говорится, все там будем. Так что давай, Афанасьич. Не знаю, что больше и сказать… — Говоривший вытер глаза.

Старухи заплакали.

— И ведь все один, один, горемычный! — приговаривала низенькая с каким-то торчащим над черным платком хохолком.

— Все мы одни, все, — говорила другая.

Глухо и страшно простучали молотки. Гроб опустили в разверстое тело земли. Рабочие молча закидали могилу, положили сверху венок. Благодетель исчез навсегда с выражением довольства и покоя на лице.

Медленно пошли с кладбища.

— А ты что, парень… — спросил пожилой. — Знал его или так, любопытствуешь?

— Знал, — ответил я.

Мужчина оживился.

— Да вроде никого у него не было. Иль ты из тех, кому игрушки он мастерил?

Я согласно кивнул.

— Славные, славные были игрушки! А возьми револьверы. Словно как настоящие. У меня даже один имеется. Не хуже нагана! Только что деревянный. Нет, не скажи, Афанасьич верный был человек. Ты небось его жизнь не знаешь. Много перестрадал. Не везло ему, не везло. Вот тебе сколько лет? Четырнадцать? Через полвека будешь как мы. Кукуем у подоконников. Все вроде есть, и квартира и мебель. У меня даже машина в гараже стоит. Да только невесело. Дочь у меня в Крыму. Ну пришлет в год письмо или яблоков ящик. Ничего не скажу, справная. Но к себе не зовет. Смотри, паря, жизнь свою строй с умом. Чтобы не куковал на старости лет. Тебе лет-то сколько? А, четырнадцать. Ну это не срок. Хотя я в твои годы уже в партизанах был. Поезда взрывали. Сейчас что? Балованная молодежь. Жизни не знает. Подай то, подай это. Все есть. Нет, я тебе не толкую. Живите. Только надо уважать. А вы не уважаете. Вот у тебя матерь есть? Много ты ей помогаешь? Небось гитара да всякое баловство. Нет, я к примеру. Не обижайся. Может, ты парень самый что ни на есть. Про Афанасьича знаешь? Он в интернат к мальцам бездомным ходил. Баловал всячески. И что? Пошли мы туда. Директора нет. Того нет, этот в отъезде. Завхоз говорит, мы без директора ничего не решаем. Через три дня, мол, приходите. На похороны, мол, выделим сумму, только не сейчас. Лето сейчас, касса пустая. Да зачем нам его сумма? Я вон снял с книжки. Бабкам говорю, всех вас могу схоронить, не сомневайтесь. Я ему говорю, зачем нам твоя сумма? Ребят выдели проводить. А он мне, ребята на каникулах. А я сам видал, как они по двору носятся. Да ладно. Все это ясно. Никто не рассчитывал. Просто обидно. Вот я и говорю тебе, парень, ты жизнь свою строй…

У ворот кладбища он взял меня за плечо и предложил:

— Может, с нами? Посидим, вспомянем. Богатств нет особых, но стол приготовлен…

Мне сразу захотелось есть, но я отказался, сказав, что спешу домой.

От ворот я свернул направо. Здесь простирался пустырь, соседствующий с забором садовых участков. Над пустырем тяжко нависали провода высоковольтной линии. Огромные лапчатые мачты покоились на бетонных основах.

Под одной из мачт я обнаружил белое озерко полевых ромашек. На плетенье венка ушло много времени. Когда-то меня учила Санька, но я уже позабыл. Тем не менее венок получился ослепительно нарядный. Я прикрепил к нему бумажку с надписью «От интерната № 13» и отнес на могилу Благодетеля.

На обратном пути я снова зашел к маме и полюбовался на свой цветок, горевший желто-фиолетовой гаммой.

Потом я побродил среди могил. Памятники были самые разные. Простые железные конусы со звездой или крестом наверху. Гранитные плиты, темно-красные, невзрачные белые или из черного Лабрадора. На некоторых красовались барельефы, но чаще простые фотографии в таких же овалах, как у мамы. Люди оттуда выглядывали с каким-то настороженным, испуганным видом. Надписи вились то золотом, то простой чернью. «Дорогому отцу от любящих дочерей и сына». «Мама, спи спокойно, ты живешь в наших сердцах». «Любимый, ты покинул меня, но буду с тобой я всегда». «Катенька Петрова. Скончалась трех лет от роду. Прощай, наша звездочка, ты навеки разбила наши сердца». Я видел могилу с черным деревянным крестом и фанерной дощечкой. На этой дощечке совершенно ничего не было. Ни имени, ни даты. Пустая белесая поверхность.

Ограды, как и памятники, внятно различали достаток ушедших из жизни. В основном они были сварены из железных прутьев, окрашенных в разные цвета. Но попадались ограды с цепями и гранитными шарами на тяжелых подставах. Одни могилы были ухожены, другие запущены. За некоторыми оградами царил такой же порядок, как в образцовой квартире. Стояли аккуратные столики, скамеечки, желтели посыпанные гравием дорожки, в стеклянных банках красовались цветы. У таких могил чувствуешь себя спокойней. И сжимается сердце там, где среди буйных сорняков белеет сирый камушек или торчит одинокий крест.

В неразберихе скучившихся оград недалеко от маминой могилы я обнаружил памятник, на котором читалось: «К. П. Данилов. 1941–1976»…

Я съел бутерброды, но не насытился. Во всех столовых почему-то был перерыв. На одной висел листок с размашистой надписью «Закрыто по техническим причинам». Наконец я набрел на вывеску «Кафе-бар». Такое заведение мне не по карману. Но может быть, дадут какой-нибудь пирожок или сдобную булку со стаканом кофе? Я нерешительно толкнул дверь, миновал полутемный вестибюль с таинственно блеснувшим зеркалом.

В кафе было совсем темно. Тихо звучала музыка с глухим отбивом басов. Я приблизился к стойке бара, освещенной низко подвешенными шарами. В кафе не было ни одного человека. Не было никого и за стойкой. Я взял в руки большую глянцевую карту. Коктейль «Солнечный», коктейль «Снежинка», коктейль «Международный». Кофе, шоколад, сигареты. Я отложил карту. Открылась дверь, и между нарядных бутылок к стойке проскользнул щеголеватый человек в темно-красном бархатном пиджаке с бабочкой на белой рубашке. С великим изумлением узнал я в нем Цевадора.

— А, мой юный друг! — воскликнул Цевадор как ни в чем не бывало, словно за его спиной были не бутылки, а книги. — Сколько лет, сколько зим! Как поживают Моцарт и Сальери? Кто кого отравил?

Я молчал, не в силах осмыслить перемены.

— Что будем пить? — спросил Цевадор. — В твоем возрасте только безалкогольное. Могу предложить напиток «Медок». Пятьдесят две копейки.

Я безмолвствовал.

— Впрочем, ты как всегда не при деньгах. Я тебя угощаю. Иди-ка сюда.

Он потащил меня в глубину бара, за дверь. Тут была целая комната, заставленная ящиками, столами и столиками.

— Хочешь есть? Могу сварганить яичницу.

На маленькой блестящей сковородке он моментально приготовил глазунью, нарезал колбасы и сыра.

— Подкрепись. Ты, вероятно, хочешь спросить, каким образом книги превратились в бутылки? Таинственное превращение, и сам не понимаю. Алхимия! Читал про одного американца? Он сменил сто профессий, а потом стал президентом. У меня за плечами пока только десять, но все впереди. Ешь, ешь, не стесняйся. Правда, я беру только престиж. Бармен и продавец в буке это престиж. Но я не чужд и прочего. Как говорится, ничто человеческое мне не чуждо.

В дверь кто-то заглянул и спросил постным голосом: