Мысли и размышления - Митрофан Глобусов

— А вы что же? — спрашиваю я.

— Меня в эмиграцию гонят бесовы дети!

Ничего я не сказал на это гонимому писателю, а только сурово нахмурил свои лохматые брови. Но Солженицын понял — я все передам и дело его в надежных руках.

Пересекаю я, значит, Невский, возле «Сайгона», и вижу на пивном ящике Бродский в телогрейке сидит, стихи строчит, никого не замечает. Шепчет:

— Палка, палка…

— Галка! — подсказал я ему рифму.

Расхохотался Ося счастливо, подумал, это ангел ему с небес словечко шепнул. Побежал, в упоении повторяя:

— Палка — галка! Палка — галка!

Выхожу я на Елисейские Поля, а там — Наполеон. Треух съехал набок, личина обгорелая, в саже.

— Как дела на военном фронте? — спрашиваю я его.

А он раскраснелся весь, злой, зуб выплюнул и прошепелявил:

— Ватерлоо, брат Василич! Ватерлоо, едренть!..

Я ему:

— Держись, сударик! Все равно твое имя в анналах истории.

Надо вам сказать, в Афинах в это время страшная жара. Я не удивился, завидя голого Архимеда, выскочившего из ванны с привычным для уха греков криком «Эврика!» Не изумился и обнаженному Пифагору, который стилом чертил пресловутые треугольники на раскаленном песке.

— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов? — подначил я его.

А он поднял на меня мудрые и печальные глаза, ответствовал:

— Все-то ты знаешь, брат Василич! Правда, в своем нагом естестве завсегда открыта тебе!

Усмехнулся я, иду далее. Вижу, Сократ ко рту чашу с цикутой несет. Хотел я эту чашу у него из рук изъять, а он говорит:

— Не трожь, брат Василич!

— Как же не трогать, — возражаю я. — Жалко тебя. Ты же башковитый мужик, все знаешь.

— Я знаю, что ничего не знаю, — горестно улыбнулся Сократ.

Не стал я досматривать, чем все это закончится, иду по Тверской.

Люблю Москву в начале мая! Когда весенний, первый гром… Впрочем, грома нет, погода стоит чудесная, вот и Андрей Вознесенский в белом костюме со статуэткой под мышкой бежит.

— Куда, Андрюшенька? — спрашиваю я его.

— Да вот, Василич, — отвечает он, — хочу свою статую заместо Пушкина поставить. Сашка застоялся. Тем более, и я — классик!

Хохмач этот Вознесенский! Одно слово — поэт.

Зашел я в издательство «Известий», а там ко мне со всех сторон, раскрасневшиеся от гнева, редакторы бегут. Кричат:

— Что ж ты, брат Василич, такой поживший, все повидавший, мемуары не напишешь. Сие есть грех тяжкий и стыдоба великая.

— Да не могу, — отвечаю им я. — Все это о крайне важных персонах воспоминания. Значит, тайна!

А они мне:

— Сейчас время такое — все тайное явным становится!

Насильно усадили меня за старинный стол из маренного дуба, щиколотку мою кандалами приковали к витой ножке и говорят строго:

— Пока не начертаешь мемуар, не выпустим. Хлеба-питья не дадим. Не для себя радеем, для истории!

Испугался я поначалу, стал, было милицию скликать, а потом смирился, обрадовался даже, решил тряхнуть стариной, откинуть полог над воспоминаниями, кои я только что и начертал, и к чтению коих вы, верно, только что приступили.

И не могу вместе со всеми не воскликнуть по этому случаю:

— Ай да, брат Василич! Ай да, сукин сын!

Женщины и пельмени в кастрюле

Песен, танцев, женщин и пельменей в кастрюле было в моей юности не меньше, чем всего остального. И дело не в количественном подсчете, а в моих ощущениях. Вплоть до ощущения того, что редко где на глаза мне, человеку довольно-таки любопытному, попадалась бутылочная этикетка с изображением румяного мордастого солдата в краснозвездной каске — «Казарменное крепкое». Портвейн «Веселый городовой» мне лично никогда и нигде не встречался. Если бы встретился, я бы вам обязательно рассказал, каков он на вкус, какого он цвета, и запах какой у него. А также о том, охватит ли вас безудержное веселье, если вы натощак хватанете стаканчик «Веселого городового». Станете ли вы высоко в воздух подбрасывать ноги на заре.

Тем не менее, кроме уникальной цветовой гаммы, каждая наклейка на бутылке содержала правдивую информацию, касавшуюся спиртовых оборотов, наличия сахара, о заводе-изготовителе. Известны сообщения и о трансатлантическом танкере с жидким алжирским вином, куда добавили еще один танкер спирта, чтобы получить густой и мощный «Солнцедар», сразивший наповал не одно поколение.

Короче говоря, напитки, как и люди, были разные по технологии производства, но емкие и целенаправленные. И в чем-то романтические. Для нас же, имевших на все свою точку зрения, это были напитки, быть может, чрезмерно выразительные. На что, собственно, образно и намекали художественные этикетки тех славных лет.

Очередную бутылку с одним из таких многогранных изображений я с открытой душой, хотя и в тайне от своего долговязого товарища, хранил в безмолвных сумерках своего деревянного шкафа. В виде заначки. Под нательным бельем. На всякий случай. А вдруг на закате московского столичного дня надумает посетить меня мой товарищ? Вдруг пробор свой набриолиненный и шарфик свой в дверях покажет?

— Нет, — скажу я, лишь только он с пробором и в шарфике покажется в дверях, — ты тут явно ошибся.

— Тогда, — скажет он, — у нас с тобой выпить нечего. Вся нравственность под угрозой, а мы с тобой, как суки, трезвые.

В другой раз за окном — Москва. Над столицей луна новая, чистая. Фонарики зажглись на столбах. Он в шляпе своей модной, с отблеском уличных фонарей на полях, войдет в дверь и скажет:

— Ты эту бутылку для чего на стол поставил?

— Какую бутылку? — спрошу я.

— А вот эту.

— Вот эту?

— Да, вот эту. Которая с парящим журавлем на этикетке.

— Я, — скажу я, — поставил ее на стол, чтобы ты не думал, что у меня что-то вроде заначки оттопыривается в шкафу.

Он сядет на стул и похвалит меня:

— Ты очень правильно сделал. Не нужно ей в духоте твоего гардероба оттопыриваться. Это так по жизни полагается, чтобы у тебя в шкафу ничего полезного не оттопыривалось.

Я пару-тройку минут сижу и размышляю, что бы ему еще такое сказать в смысле заявленной темы: все же неприлично молчать, как дверь. Потом говорю:

— А если будет крах какой?

— Что за крах?

— Ну, там… Сам знаешь, что с человеком бывает.

— Во-первых, просто так с человеком ничего не бывает, — говорит он более чем уверенно и, внимательно поглядев на меня, добавляет: — Во-вторых, сексуальная тяга к женщине. Слыхал про такую?

— Ну так!

— Здесь ведь как, — продолжает товарищ, — есть женщина, нет женщины — без разницы. Сексуальная тяга к ней все равно сохраняется. В связи с ее образом в башке у тебя. Вот поэтому тебя к ней и тянет, даже если она вообще не знает, кто ты такой. И тут уж как ни крути, как яйца ни заморачивай, а вряд ли что в этом плане радикально изменится. Вот ты мне скажи: вот это, по-твоему, что такое?

— Где?

— А вот это, вот здесь.

Я озираюсь по сторонам, но ничего не вижу, кроме бутылки на столе, с парящим журавлем.

— Ну, это…

— Ты меня извини, что тебя перебиваю. Это ведь опять портвейн и опять с этикеткой. И не просто портвейн, а любимейший напиток нашей молодости. Правильно?

— Да.

— Что, по сути, и есть его физическая характеристика. А духовная будет когда?

— Когда?

— А тогда и будет, когда пару граненых человек выпьет. От этого, как ты знаешь, даже ботинки поярче блестят и какая-нибудь кинозвезда почаще снится в этом ее бесподобном нижнем белье. Вот на чем все мироздание держится!

Добавлю к этому от себя: все мироздание держалось на этом черт знает сколько лет, о чем свидетельствовала вся гамма художественных миниатюр с названиями лекерно-водочной продукции. Что же до стеклянной бутылки за 1 руб. 47 коп. (мог бы и подешевле), то ее я приобретал в свалке и духоте старинного гастронома «У летчиков», ближайшего к нашему дому. Приличный был гастроном. Достойный демонстрации в хроникальном киножурнале «Новости дня». Судите сами: люстра с 256 электролампочками в матовых круглых плафонах и рослые напольные часы с малиновым звоном и медленным громадным маятником.

Прозрачную вкусную водку в бутылке с крышкой типа «центровой козырек» я приобретал там же, но в еще большей свалке, более густой духоте. После чего такие кинозвезды гурьбой входили в мою дверь! И все приземистые, трезвые, в мехах, шляпах и оранжевых колготках. И были после песни, танцы и пельмени в кастрюле

Ну, а поближе к утру…

Поближе к утру самые смелые наши мечты окутывал легкий столичный туман. Рука моя безвольно свешивалась. Я не мог больше ни слова выговорить. И чудо, что в этом тумане звучал вопрос о том, насколько трезво товарищ расценивает общегосударственную необходимость возвышения отдельно взятой человеческой личности ради счастья всех остальных. Вопрос попадал в самую точку, и он на этом настолько сильно заострялся, что и на следующую ночь, находясь один в комнате, я слышал его голос: