Цена ошибки - Ирина Лобановская

— Бери! — схватил Ситникова за руку, обрадовавшись новому покупателю, смуглый золотозубый продавец. — Знаешь, за сколько отдам?

— А что брать? — осторожно справился Ситников.

— Ты сначала узнай, сколько я прошу! — ответил продавец. — Что продаю — это уже не важно!

Сраженный его логикой, Ситников высвободил руку из цепких пальцев смуглого и потопал дальше. Приютившись в уголочке, он неуверенно поставил возле себя канистру.

— Бензин? — ткнул в нее пальцем старичок, торгующий рядом глиняными свистульками.

— Нефть! — шепотом ответил Ситников. Соседствующие торговцы недоуменно переглянулись.

— А зачем? — спросил любопытный старичок.

И Ситников растерялся. Действительно, зачем нормальному человеку покупать средь бела дня на рынке нефть?…

— Могу скважину продать, — осторожно предложил Ситников. — Больших денег стоит… Зато прибыль — о-го-го!

Торговка зеленью фыркнула:

— Зачем мне твоя скважина? Что я с ней делать буду? Дурак ты недоделанный!

— Ну, вам, может, действительно незачем… А кому-то понадобится…

Торговка удивилась:

— Да кому? Людям нужны ботинки, одежа, жратва… Ну, столы-стулья там всякие… Крыша над головой… Зазря ты сюда пришел…

Над лицом Ситникова порхнула большая коричневая бабочка, слегка мазнула его ленивым крылом и чуточку осыпала пыльцой. За ней прилетела оса и злобно зазудела над ухом. Ситников отмахнулся.

— Пошли на фиг! — прошептал он. — А ради чего я тогда так старался?…

— Старатель! — иронически пропела торговка. — Купи у меня петрушечки! Я дешево отдам. И лучку возьми. К обеду как хорошо!

Ради чего? — тупо думал Ситников, рассматривая вялые, пожухлые, желтоватые пучки лука и петрушки. Кто такие купит?… Не то, не то…

— Рынок у нас, — объяснила торговка.

— Базар… — выдохнул Ситников.

Он вылил на землю нефть из канистры и пошел домой, помахивая руками. Народ брезгливо обходил вонючую лужу, впрочем быстро впитавшуюся в землю и оставившую после себя лишь большое пятно…

Глава 11

После окончания меда Игорь и Гошка попали в одну больницу. Повезло. Хотя вряд ли это называлось простым везением — Сазонов таскался в ректорат, и не раз, выклянчивать и вымаливать распределения в одну больницу с Лазаревым. И выпросил. Им его дали.

Клиника стояла на окраине — большая, старая, величественная. Весело болтая, они заявились туда со своими документами.

— Ноги вытирайте! — сурово прикрикнула на них в вестибюле уборщица. — Ишь, повадились! Сейчас вообще неприемные часы!

— Для нас все часы приемные, — объявил Гошка.

Приятели, пересмеиваясь, изобразив старание, вытерли ботинки о половик. Уже второй день поливал непрерывный дождь, и серая Москва, напоминающая о лете только зеленью уныло поникших деревьев, выглядела неуютной, неприветливой и даже озлобленной.

— Мы не можем ждать милостей от природы, — пропел на ходу Сазонов.

Главный врач обрадовалась появлению молодых новых кадров.

Дама средних лет, слегка носатая, что придавало ей грозный вид, и небрежно-перманентная, с ходу потрясла своей внешностью впечатлительных молодых людей. Широко распахнутый белый халат демонстрировал зеленую клетчатую юбку и красную полосатую блузку. Игорь оторопел от подобного сочетания, а Гошка едва удержался, чтобы не расхохотаться прямо в лицо своей будущей начальнице.

Вообще она оказалась бабой неплохой, и если бы не ее неумеренная страсть к рискованным, вызывающе дерзким сочетаниям ярких горошков, клеток и полосок в одежде да вечные жалобы на геморрой и на непослушных детей, была бы совсем приличной руководительницей.

Главная врачиха с диковинным именем Октябрина, а по отчеству Павловна пыталась взять жизненный реванш, опираясь на сына. Дочь она уже упустила — та выросла, поступила в какой-то непонятный технический вуз и совершенно отбилась от рук и от дома — поздно возвращалась, благоухая табаком и вином, ничего матери не рассказывала, закрывалась в комнате и вела там долгие телефонные переговоры…

— Разве может быть счастлив человек с таким именем? — удивленно пожимал плечами Гошка. — Прямо смешно… Ее несчастья запрограммированы дураками родителями. Сами во всем виноваты. Это надо же — так обозвать своего ребенка! Тупизм!

— Все тайны у нее какие-то! — каждый день горько жаловалась коллегам Октябрина Павловна на дочку, раскачивая пышной прической, которую Гоша за глаза называл лохмами. — Все секреты… Никогда не надо детям давать больше того, чем имеешь сам. А я всю жизнь из последних сил выбивалась, все для нее, этой поганки, все в нее вкладывала, все ей отдавала! Мужа к этому приучила. И вот что имею в результате! Вот она, благодарность!

— Благодарности ждать нельзя ни от кого, — однажды попробовал подискутировать с начальницей Гошка.

Та окинула его презрительным взглядом:

— Вы еще слишком молоды, коллега. Сколько лет вашему ребенку?

— Да Шурке четырнадцать минут до старта осталось, — пробормотал Сазонов.

Александра все-таки затеялась рожать и собиралась сделать это с минуты на минуту, постоянно причитая по поводу своей неудавшейся карьеры.

— Ничего, родишь — и снова за скрипку! Колыбельную разучила? — утешал ее Гошка. — С ребенком будет моя мама сидеть. Или твоя. Можно дуэтом.

Но Шурка оставалась безутешной.

Октябрина Павловна пробовала теперь найти отраду и отдушину в младшем сыне. И тоже перестаралась. Никогда не нужно так увлеченно и рьяно воспитывать детей. Этот процесс должен проходить более спокойно, свободно, без всякого напряжения и лишних дополнительных усилий.

Главврачиха этого понимать и учитывать не желала. И теперь пыталась ретиво отыграться за все обиды и горечи, испытанные с дочерью и ею нанесенные, воздав себе радостями жизни рядом с сыном. Ничего не получалось. Двенадцатилетний малый бурно протестовал, когда мать ходила с ним всюду, до сих пор водила за руку и не отпускала его одного ни к зубному врачу, ни в магазин, ни в театр. Наконец сын взбунтовался и заявил в грубой форме, что он уже давно вырос и хватит опекать его, как младенца. Докторица плакала, горько и безутешно, на груди у своей верной подруги, заведующей терапевтическим отделением, коллеги искренне произносили слова сочувствия, и только Лазарев и Сазонов по молодости и глупости ржали втихомолку в уголке ординаторской.

Еще очень их впечатляли бесконечные стоны Октябрины Павловны и ее жалобы на геморрой.

— Если бы вы знали, как отвратительно мне сделали операцию! — нередко начинала она роптать. — А ведь все, конечно, по большому блату. Хуже нет этого паршивого блата! Лучше по-простому оперироваться. В самой обычной горбольнице. И вот теперь опять эти муки!