Три часа на выяснение истины - Игорь Арясов

Мужчина приподнялся на носках новеньких туфель и снисходительно улыбнулся:

— Пардон, мадам, но я же не спрашиваю, откуда у вас столько металла, верно?

— А я могу сказать: у меня от мужа осталось. Он в Магадане на приисках работал. Простыл там и умер. А мне вот завещал.

— И много, извиняюсь, он вам завещал?

— Если поискать, то можно еще найти, — Елена Петровна тоже засмеялась, но очень тихо. Ей было сейчас совсем не страшно, наоборот, даже приятно беседовать с этим симпатичным мужчиной, таким умным и вежливым.

— Н-ну что же, если так, то ищите и к-как-нибудь заходите. А что касается д-денег, уважаемая Елена Петровна, то они у меня от отца, от п-папочки моего. А у него п-пчелки, полсотни ульев. Так что д-денежки, слава богу, у нас водятся. И я, Елена П-петровна, не бездельничаю, на полторы ставки работаю — это не такой уж пустяк. У вас больше н-нет вопросов? Ну и замечательно, Я желаю вам всего наилучшего. Н-надумаете, приходите. По четным дням в п-первую смену, по нечетным — во вторую. Только, пардон, а к-ак вы сверток держите? Это ж не пряники мятные, это ж б-банковские б-билеты. У вас с собой разве дамской с-сумочки нету? Ах ты, господи, какая простота и н-непредусмотрительность. Вот вам сегодняшняя «Правда», в нее хоть заверните. И не потеряйте кулечек, — он неслышно открыл дверь и распахнул ее. — Через минуту можно заходить следующему.

Кудрявцева вышла из кабинета и, с трудом сдерживая себя, чтобы бегом не броситься вниз по лестнице, пошла медленно, даже сделала такую гримасу, какая бывает у людей, побывавших у зубного врача. И тут же похвалила себя за находчивость.

Дождь еще не перестал, хотя стало светлее. Сто метров, которые Елена Петровна шла к тополям, где ее ждал Серегин, она одолела с трудом. Ноги у нее дрожали от усталости.

— Ну? — прошептал Василий, хлопая за ней дверцей. — Рассказывай, как дела?

— Во! — Кудрявцева показала большой палец, закрыла глаза, прижимая левой рукой к груди кулек из газеты. — Все получилось отлично! Давай поедем и, как ты говоришь, напряжение снимем, а то у меня сердце выскочит из грудной клетки.

— Куда ехать-то?

— Куда хочешь, хоть в ресторан, но только в соседний город, где нас не знают. Жми, Василий Митрофанович. У меня в этом кульке почти две с половиной тысячи.

— Сколько? — ахнул Серегин, невольно сбавляя скорость. — Ты не шутишь?

— В том-то и дело, что не шучу! — закричала вдруг Елена Петровна и громко захохотала. — А я-то, дура, боялась, а я боялась! А получается, что ничего страшного. Милые, симпатичные люди. На, — она протянула кулек Серегину, — проверь на всякий случай, посчитай. Вежливые да интеллигентные, они тоже, я думаю, бывают еще те подлецы, им обмануть что раз плюнуть.

Серегин уже выехал за город. Он свернул на обочину, взял кулек, положил на колени. Потом развернул сверток, и глаза у него засветились от радостного волнения. Он посмотрел на Елену, словно задремавшую в кресле, притянул к себе и крепко поцеловал:

— Все правильно, молодец. Бери деньги, прячь.

— Зачем? Ты что? — Она посмотрела на него туманными глазами. — Давай дели пополам. Даже на три части, две тебе и одну мне. Дели, не стесняйся. Тут две трети твои. За идею, за то, что песок плавил, за поддержку. Я бы ни в жизнь одна не осмелилась. Знаешь, как в кино.

— Ничего, пройдет. — Серегин разделил деньги и хотел снова их завернуть в газету, но Кудрявцева остановила его движением руки:

— Погоди, Вася. Возьми себе еще триста рублей. Это тебе за то, что ты меня сейчас поцеловал. Чтобы ты запомнил: каждый твой поцелуй для меня дороже любых денег и всякого золота. А теперь поехали, полный вперед, Василий Митрофанович!

— Ты хоть расскажи, — попросил Серегин, выезжая на трассу, — как было дело. Мне ведь тоже интересно.

— Очень просто, — оживилась после минутного расслабления Кудрявцева. — Зашла я на второй этаж во второй справа кабинет, а там сидит женщина. Шикарная, между прочим, лет тридцать, тонюсенькая, как оса, вся в кольцах и серьгах, короче — вся из себя. Но тоже, между прочим, врач. И спрашивает, на меня не глядя: кого вам, гражданочка? Ну, я так скромненько: мне такого-то товарища, у меня к нему личное дело. Кстати, если бы я не вспомнила твою подсказку про личное дело, ничего могло не получиться, я думаю. Ну, она вышла и его привела. Такой весь из себя чистенький, напомаженный, даже духами от него французскими пахнет. А я, Василий Митрофанович, как ты советовал, взяла, не забыла, с собой еще два кусочка. На всякий случай. Вдруг, в самом деле, ему наш первый не понравится? Тогда я ему второй или третий предложу. Короче, как ты говорил мне, так я и сделала. Все три взяла. А он первый сначала поцарапал, видит, что все без обмана. И взял.

— А откуда у тебя золото, спросил?

— Нет, я ему сама все сказала.

— Как?! — Серегин повернулся к Кудрявцевой, и «Жигули» моментально выскочили на левую сторону дороги. Елена Петровна вскрикнула, прижалась к дверце, но встречная машина была далеко, и Серегин успел вывернуть вправо, — Ты что, с ума сошла? — закричал он.

— Нет, Вася! Я ему сказала, что от мужа осталось, из Магадана, — пролепетала побледневшая Кудрявцева. — И что еще есть, если поискать.

— Ну, девка, и шуточки у тебя, — в сердцах сплюнул Серегин. — Так ведь человека можно под колеса встречного грузовика загнать.

— Прости, Васенька, я как-то не подумала, — протянула она.

— Да уж ладно, — он вздохнул, — что дальше было?

— А дальше он переоделся в коричневый костюм, наверно, дорогой и импортный, и куда-то умчался. Как я теперь понимаю, за деньгами. А его Настенька — это жену у него так зовут, мне в это время зубы чистила.

— Пастой, что ли? — зло засмеялся Серегин. Он устал ждать возвращения Кудрявцевой и решил, что если она не выйдет из поликлиники через пять минут, — уехать.

— Глупенький, — она шутливо толкнула его в бок. — Это профилактика такая, камень зубной удаляют. Вот гляди, если не веришь, — Елена Петровна зажмурилась и широко раскрыла рот.

Евгений Александрович и сам не мог объяснить, почему с первого взгляда на женщину, пришедшую к нему неделю назад по личному делу, он сразу определил, что она никем не подослана. Скорее всего потому, что глаза у нее были искренние и растерянные. И раньше, и теперь Евгений Александрович старался быть предельно осторожным и аккуратным с клиентами, у которых приобретал золотые монеты, кольца, серьги, — все, что представляло для него интерес и ценность. В свои тридцать шесть Евгений Александрович считал, что достаточно умудрен жизнью, чтобы понимать и догадываться, что движет поступками того или иного пациента. Он называл себя человеком слова и дела, никогда не врал, старался говорить только правду, пусть не всю, но зато никто не мог уличить его во лжи, а ему не надо было забивать голову всякой чепухой. И если он ловил себя на том, что в разговоре с кем-то повторяется, то сам признавался в этом и тут же приводил любимую поговорку, что повторенье — мать ученья.

И все-таки три слитка у совсем незнакомой женщины Евгений Александрович решился купить потому, что именно к этому дню оказался почти в безвыходном положении. Две золотые монеты девятнадцатого века не давали ему покоя. В последних числах августа Ольга вывела на него некую Олимпиаду Антоновну. С первых ее слов Евгений Александрович понял, что эта сгорбленная, костлявая женщина с сухими прозрачными глазами, в которых временами вспыхивал какой-то странный огонь, — клиент непростой, человек старорежимной закалки, и наверняка две монеты, которые она показала ему на узкой, как нос модных туфель, морщинистой, почти невесомой ладони, достались ей в наследство от родителей.

Олимпиада Антоновна вскоре подтвердила это дрожащим, с едва уловимыми нотками металла голосом:

— Я, молодой человек, долго размышляла, прежде чем решила расстаться с этими дорогими для меня реликвиями. Тем более что сейчас на дворе не тридцать третий год и не война. Тогда их у меня было достаточно, чтобы не умереть с голоду. А сейчас чувствую, что пора собираться, господь призывает. Но хочу, чтобы и там, — она подняла маленький острый пальчик к белому потолку, — они были со мной. Спрятать я их не могу, обмывать будут — все равно найдут и взять могут, а изо рта, — она вдруг засмеялась тонким и страшным смехом, — не достанут! Здорово я придумала?

Евгений Александрович внутренне передернулся от возмущения, но, сделав над собой усилие, улыбнулся как можно ласковее и ответил, что хорошо понимает совершенно естественное желание Олимпиады Антоновны, тем паче, что и господу такая искренняя душа будет весьма угодна.

— А вы разве не партийный, батюшка? Что это вы о боге вспомнили вдруг?

— Мой отец — священнослужитель, — с гордостью, но негромко сообщил Евгений Александрович, и на этот раз улыбка у него получилась застенчивая.