Щенки Земли - Томас Диш

— А какова их полная мощность?

— Я сказал бы, что при круглосуточной работе они могут выдавать двадцать тысяч. Но мы, конечно, не гоняем их круглосуточно. А поскольку всю тяжелую работу выполняют эти чертовы ленивые любимцы, нам не подойти сколь-нибудь близко к полной производительности, даже когда печи работают. Что говорить, трудятся через пень колоду!

— И сколько же вы все-таки вырабатываете?

— Не больше пятисот. В удачные дни. Как видите, это никак не покрывает наши нужды. В идеале можно придумать что-то, что дало бы прибыль.

— Например, продавать золу на удобрение, вы хотите сказать?

— Надо же, мне это даже не приходило в голову! Мы до сих пор просто сваливали золу в кучу. Вы хотите понаблюдать за работой? Вам интересны подобные вещи?

— Несомненно, доктор. Ведите меня.

— Надо обойти кругом… О! Одну секунду, майор. Мои ноги! Последние несколько дней с ними творится что-то неладное. Они словно опухают… Не понимаю, в чем дело.

— Возможно, — предположил я, слегка улыбаясь, — дело вовсе не в ногах. Может быть, уменьшились ваши ботинки?

Доктор Куилти болезненно улыбнулся в ответ и наклонился, чтобы ослабить шнурки. Он был очень грузен: даже это пустяковое усилие оказалось для него настолько тяжелым, что кровь прилила к лицу, а дыхание сделалось неглубоким и частым. Его вялая плоть обвисла складками на подбородке и предплечьях, а громадный живот наглядно являл извечную рабскую зависимость человека от силы тяжести и неизбежность смерти.

Прихрамывая, Куилти повел меня за угол здания, где нашим взорам предстала бригада понурых любимцев, которые таскали напиленные бревна из штабеля по ту сторону главных ворот тюрьмы и складывали их в новый штабель внутри ограды. За работой, в которой участвовало около пятидесяти любимцев, наблюдал единственный конвоир, да и тот дремал.

— Поглядите на них! — презрительно изрек Куилти. — Они отдают работе не больше сил, чем могла бы отдавать такая же команда женщин. При их-то мускулатуре каждый, по-моему, в силах поднимать по меньшей мере целое бревно.

— Может быть, дело в их морали? Если бы они делали… что-нибудь другое… работу какого-то иного сорта? Возможно, их угнетают сами печи.

— Нет, поверьте моему слову, они работают спустя рукава, на какую бы работу их ни поставили. Да и почему такого сорта работа может их угнетать? Я вас не понимаю, майор.

Я покраснел, пораженный возможностью немедленного разоблачения. Это было бы ужасно.

— Не отдавали бы они больше души, если бы работали… более… в собственных интересах? Или по крайней мере не целиком вопреки им?

— Но что может быть более в их интересах, чем это? Откуда еще, по вашему мнению, берется их пища?

— Неужели, доктор, вы хотите сказать, что… что эти печи обеспечивают…

— Каждую буханку хлеба в этой тюрьме, майор. Да, сэр, мы на полном самообеспечении. И мы справились бы с этим, если бы эти чертовы любимцы хотя бы мало-мальски готовы были гнуть спины!

— О, так вот какого рода эти печи. Ну тогда, я полагаю, должна быть какая-то другая причина их апатии. Может быть, они не заинтересованы в выпечке большего количества хлеба, чем могут съесть сами. Вроде той рыжей курочки, если вы читали этот рассказ.

— Не могу сказать, майор, что я такой активный читатель, каким хотел бы быть. Но дело не в этом — они не выпекают даже того, что им необходимо. В тюремных блоках есть любимцы, которые голодают, а эти шавки тем не менее не желают попотеть, пока их не отхлещут. Они совершенно бесчувственны к последствиям собственных действий. Им хочется быть сытыми, но они не станут утруждать себя, чтобы прокормиться. В одном этом дело.

— Вы наверняка преувеличиваете, доктор.

— Я знаю, сначала в это трудно поверить. Возьмем другой случай: на днях две сотни мужчин и женщин отправили копать картошку, репу и все такое на старых полях неподалеку отсюда. И что же, эти двести любимцев вернулись после целого дня работы, накопав меньше четырех килограммов per capita.[5] Это по-латыни. Знаете ли, мы, доктора, обязаны изучать латынь. Восемьсот килограммов картофеля, чтобы накормить тринадцать тысяч заключенных! И не скажешь, что они не были голодны, когда, черт побери, почти все постоянно недоедают!

— Для этого должны быть предпосылки, — пустился я в опрометчивое теоретизирование. (Как раз по этому поводу Палмино высказывался предельно ясно: «Ни один майор никогда не должен высказывать мнение, которое кому-то может показаться оригинальным».) — Они привыкли получать пищу прямо из рук. В них воспитано чувство апатии к любой работе. Это ведь так понятно.

— Я не в состоянии даже попытаться это понять, — возразил Куилти, отрицательно качая головой, отчего пришел в колебательное движение и его многослойный подбородок. — Каждый должен работать — такова жизнь.

— Ну, рабочие — конечно, они должны работать. Но возможно, любимцы, — (чертовы любимцы, должен был я сказать), — подходят к этому примерно так, как мы с вами, доктор. Может быть, они считают себя — без всякого на то основания — офицерами и джентльменами.

— Вы полагаете, что врачевание не работа? — спросил опешивший Куилти. — По моему разумению, найдется не так уж много более отвратительных занятий, чем ковыряться в чужих гнойниках, заглядывать людям в глотки и совать собственный палец в их pons assinorum[6]*!

— Вы правы, доктор. Абсолютно правы. И все же, не кажется ли вам, что есть существенное различие между нами и обычными тружениками? Как вы правильно заметили, работа унижает, и если какая-то личность может позволить себе не выполнять никакую…

— У-ни-жа-ет? Я этого не говорил! Я люблю свою работу, майор. Но это вовсе не означает, что я претендую на ложе из розовых лепестков. У меня просто есть работа. Она такая же, как и любая другая. У нее есть плохие стороны, как и у… Майор? Майор, что-нибудь не так? Вы не заболели? На вас лица нет…

Внезапная бледность выдала охватившее меня чувство страха. Всего в нескольких метрах от нас в окружении других членов бригады, носившей бревна, стоял Святой Бернар и пристально вглядывался в меня, явно намереваясь подойти. Улыбаясь, но все еще не веря собственным глазам, он двинулся в мою сторону.

— Встать в строй! — взревел конвоир.

Святой Бернар не повел и ухом.

— Белый Клык! Brüderlein, bist du’s?[7] — Его руки сомкнулись вокруг моих плеч в неимоверно крепком братском объятии.

— Помогите! Охранник! — закричал я. — Арестуйте этого сумасшедшего! Оттащите его от меня! Бросьте его в одиночную камеру!