Руссо и Революция. История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г. - Уильям Джеймс Дюрант

Прежде чем дать марионетке сказать хоть слово, он присочиняет к драме нежное "Zueignung" - посвящение умершим друзьям; и смешной "Пролог в театре" между распорядителем, драматургом и шутом; и "Пролог на небесах", где Бог спорит с Мефистофелем, что Фауста нельзя окончательно склонить к греху. Наконец Фауст заговорил, причем в самых простых выражениях:

Да будет так, ах! Философия,

Юриспруденция и медицина,

И еще теология

Durchaus studiert, mit heissem Bemü hn.

Da steh ich nun, ich armer Tor!

И я в таком состоянии, как сейчас.

Хайсе магистр, хайсе доктор гар,

И заглянуть в прошлое, чтобы узнать, что это за год.

Herauf, herab, und quer und krumm

Мой Шюлер на заднем дворе,

И видите, что мы ничего не знаем.

Я изучал, увы, философию,

Юриспруденция, а также медицина,

И, что самое печальное, теология,

С пылким трудом, до конца.

И вот я торчу здесь, как мудрый, бедный дурак,

Как и тогда, когда мои шаги впервые обратились к школе.

Они называют меня мастером, нет, доктором,

И вот уже почти десять лет, через суровые и гладкие

И вверх, и вниз, и вправо, и влево, и вправо,

Я вожу своих учеников за нос,

И знайте, что в истине мы не можем знать ничего.14

Этот четырехфутовый метр, перешедший из пьес Ганса Сакса, оказался как раз тем самым пульсирующим ритмом для драмы, в которой философия наказывается весельем.

Фауст, конечно же, Гете, даже будучи шестидесятилетним мужчиной; и, как и Гете, он и в шестьдесят лет был потрясен женской прелестью и грацией. Его двойное стремление к мудрости и красоте было душой Гете; оно бросало вызов мстящим богам своей самонадеянностью, но оно было благородным. Фауст и Гете говорили "Да" жизни, духовной и чувственной, философской и светской. Напротив, Мефистофель (который не Сатана, а лишь философ Сатаны) - это дьявол отрицания и сомнения, для которого все стремления - бессмыслица, вся красота - скелет в коже. Во многих моментах Гете тоже был этим насмешливым духом, иначе он не смог бы наделить его таким остроумием и жизнью. Временами Мефистофель кажется голосом опыта, реализма и разума, проверяющим романтические желания и заблуждения Фауста; действительно, говорил Гете Эккерману, "характер Мефистофеля - это... живой результат обширного знакомства с миром".15

Фауст не продает свою душу безоговорочно; он соглашается отправиться в ад только в том случае, если Мефистофель покажет ему удовольствие, настолько долговечное, что он будет рад остаться с ним навсегда:

Если когда-нибудь на ложе лени я буду лежать довольный,

то с этим мгновением закончится моя гонка! . . .

Если я в любой момент скажу:

"Подожди немного, ты так прекрасна!"*

Тогда в оковы меня бросьте;

тогда я с радостью туда пойду.

На этом условии Фауст подписывает договор своей кровью и безрассудно восклицает: "Наши пылающие страсти в чувственном море мы теперь утолим!"16

Поэтому Мефистофель приводит его к Маргарите - "Гретхен". Фауст находит в ней все очарование той простоты, которая уходит со знанием и возвращается с мудростью. Он соблазняет ее драгоценностями и философией:

МАРГАРИТА.

Скажи мне, как обстоят дела с твоей религией?

Ты добрый и отзывчивый человек,

но, как мне кажется, не уделяешь ей должного внимания.

КАУСТ.

Довольно, милое дитя! Я люблю тебя, ты чувствуешь.

За тех, кого я люблю, я кровь и жизнь свою пролью,

И веры, церкви своей не лишусь.

МАРГАРИТА.

Это неправильно! Мы должны верить! . . .

Ты веришь в Бога?

ФАУСТ.

Какой человек может сказать, моя дорогая,

"Я верю в Бога"? . . .

МАРГАРИТА.

Значит, ты не веришь?

ФАУСТ.

Ты, прелестный ангельский лик, не ослышался!

Кто может назвать Его? Кто провозгласит Его?

Я верю Ему?

Кто может

сказать: "Я не верю Ему"?

Всеобъемлющий, Всеподдерживающий;

Он обнимает и поддерживает не

тебя,

не

меня,

не

себя?

Разве не расстилается над нами небесный свод?

Не лежит ли земля, прочно утвердившаяся, под нашими ногами?

Как бы ни была она велика, наполни ею свое сердце,

И когда в чувстве полном блаженства ты окажешься,

Назови ее тогда, как пожелаешь!

Назови это блаженством, сердцем, любовью, Богом!

У меня нет для него названия.

Чувство - это все [Gefühl ist alles]!

Имя - лишь звук и дым

, затуманивающий сияние небес. . . .

МАРГАРИТА.

В этих твоих словах, кажется, есть справедливость,

но... у тебя нет христианства.

ФАУСТ.

Дорогой ребенок!17

Ее трогает не его мутный пантеизм, а прекрасная фигура и одеяния, которыми Мефистофель с помощью магии наделил его вернувшуюся молодость. Она поет за своей прялкой песню тоски:

Meine Ruh ist hin,

Mein Herz ist schiver,

Ich finde sie nimmer

Und nimmermehr. . . .

Nach ihm nur schau ich

Zum Fenster binaus,

Nach ihm nur geh ich

Aus dem Haus.

Sein hoher Gang,

Sein' edle Gestalt,

Seines Mundes Lächeln,

Мой покой утерян,

мое сердце изранено,

Я не найду его никогда,

и никогда больше. . . .

Лишь за ним я слежу,

у окна;

Лишь его я ищу

, выходя вперед.

Его возвышенная походка,

Его властный облик,

Улыбка его губ,

Seiner Augen Gewalt. . . .

Mein Busen drängt

Sich nach ihm hin.

Ach, dürft ich fassen

Und halten ihn,

Und küssen ihn,

So wie ich wollt,

An seinen Küssen

Vergehen sollt!

Мощь его глаз... . .

Моя грудь тоскует

по нему, по нему.

Ах, если бы я могла прижаться к нему

, Прижаться к нему,

поцеловать его, как бы

я

хотела

, Тогда бы я,

потеряв сознание от его поцелуев,

Упала бы в обморок и умерла!18

Остальную часть истории знает весь западный мир, хотя бы благодаря Гуно. Маргарита, чтобы целоваться и падать в обморок без сопровождения, дает своей матери сонное зелье, от которого та так и не просыпается. Фауст убивает на дуэли брата Маргариты Валентина и исчезает; Маргарита от стыда и горя убивает своего ребенка, оставшегося без отца; ее