Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

― Даже Дигенис, {882} — глубокомысленно изрек таксист, — говорят, что даже он настроен про-британски.

Это был типичный греческий разговор, что вызывают головокружительное ощущение нереальности — за последние два года я выдержал их не одну сотню.

— Это именно так, — продолжил он неспешным, уверенным тоном деревенского умника, — можете мне поверить, даже Дигенис, хоть он и воюет против британцев, на самом деле их любит. Но нам все равно придется их убивать — с жалостью, даже с любовью.

Письма к Генри Миллеру

[Август 1935 г.]

Д/п Британский совет, вилла Агацини, Нерама, Корфу

Дорогой мистер Миллер!

Я только что перечитал «Тропик Рака», и мне захотелось черкнуть Вам по этому поводу пару строк. Ваша книга представляется мне единственным достойным — в полный рост — произведением, которым действительно может гордиться наш век: это настоящий триумф, от первого до последнего слова; и Вам не только удалось дать всем по мозгам с литературной и художественной точек зрения, Вы еще и вывернули на бумагу все нутро, все потроха нашего времени. Я никогда раньше ничего подобного не читал. Я вообще не подозревал, что такое можно написать; но самое любопытное, что при этом я вполне отдавал себе отчет: мы все давно чего-то в этом роде ждали. Место подготовлено, плацдарм расчищен. «Тропик» открыл дорогу к новой, ожившей, из мяса и крови жизни. Перед ее лицом всякий панегирик — банальность; так что, ради бога, если все это на Ваш слух звучит как блеяние замшелого критика, как литературный кольдкрем, не вините в том меня. Видит бог, я взвешиваю каждое слово или, по крайней мере, стараюсь взвешивать, но Ваша чертова книга землетрясением прошлась по всем моим мерам и весам и перепутала гирьки. Я влюбился в нее до одури. Я страшно рад, что все каноны чувств, запутанных и тонких, отправились к такой-то матери; что Вы наложили по куче дерьма под каждой заделанной Вашими современниками, от Элиота до Джойса, безделицей. И дай нам, Господи, молодым людям, воли развести теперь на каждой кучке маргаритки — и тем закончить дело.

Что-то вроде «Тропика» носилось в воздухе с самой войны. Ваша книга — финальный вариант всех этих слабых, сырых, пачкотней отдающих набросков: «Чаттерлей», «Улисса», «Тарра» {883} и т. д. Роман обращен не только вспять, но (на что ни один не оказался годен) обращен вперед.

Он наконец-то указал нам выход из сортира. Как забавно, что до сей поры никто и не пробовал ускользнуть с водой во время слива через канализацию, вместо того чтоб создавать затор и давку в дверях. Я приветствую «Тропик» в качестве настольной книги моего поколения. Она стоит в полный рост, вровень с теми книгами (а их совсем немного), которые писались людьми от самого своего нутра. Господи, прости, звучит помпезно, однако как иначе скажешь? <…>

Искренне Ваш

Лоренс Даррел

[Сентябрь? 1935 г.]

Д/п Ионийское побережье, Корфу, Греция

Дорогой м-р Миллер!

<…> Готов поспорить, что после Вашей книги всякий английский и всякий американский писатель почувствовал себя чем-то вроде сырного клеща. То есть всякий писатель, в котором не уснуло чувство совести, конечно. Хотел бы я, чтобы Д.Г. Лоуренс дожил до наших дней и было кому издать по этому поводу распроблядский вопль радости. <…>

Я удивлен, что народ отыскал в Вашей книге следы «елизаветинской прозы». На мой взгляд — несправедливость явная. Пороху елизаветинцам было не занимать, но вот чего им не хватало, так это свободы от канонов литературного стиля, без которой «Тропика» не напишешь. Этакие литературные динозавры, отягощенные чувством собственной значимости. Бен Джонсон наверняка сказал бы, что Вам недостает искусности, или еще какую-нибудь фигню в этом же роде. У меня такое странное ощущение, будто единственный человек, который признал бы в «Тропике» нечто похожее на то, что он сам пытался написать — для собственной эпохи, на собственном тогдашнем языке, — был Франсуа Вийон. Но поскольку по-французски я читаю с трудом и, где только возможно, с параллельным английским переводом, всерьез судить не берусь. Просто от него у меня то же чувство. Довольно любопытное. Состояние неуязвимости, что ли. Светлый и устойчивый иммунитет к жизни. Хотя, конечно, это все слишком безапелляционно. <…>

Искренне Ваш

Лоренс Даррел

[Начало 1936 г.]

Д/п Ионийское побережье, Корфу

Дорогой Генри Миллер!

Новости? Да нет никаких новостей, за исключением местных. Что, видит бог, со всеми этими войнами и тявканьем диктаторов, уже само по себе неплохая новость. Всю неделю жуткие штормы. Молния ударила в двоих детишек и сделала из них шоколадки. Расщепило дерево. Но оливки собраны успешно. Из кошмарного внешнего мира — ничего, за исключением извещения о тяжких потерях от издателя и бредовой открытки из Нью-Йорка с вопросом насчет новостей. Большие шишки заняты кастрацией нового легкого романа. Сперва они согласились на то, чтобы слово «хуй» в нем выглядело так: «х…й»; потом «х…»; потом выясняется, что библиотеки могут быть оскорблены в лучших чувствах, так что теперь они хотят «…». Или что-нибудь еще того пристойней. А если учесть, что мне и без того стыдно и я зол на себя за то, что пишу дешевые книги, и понимаю, что книга все равно не стоит ни …, то я просто не знаю, что мне и делать. Так это унизительно, когда потеешь, потеешь, потеешь, а потом на бумаге выходит чистейшей воды подростковая чушь. Поскольку «Тропик» — Ваша первая книга, Вам этого не понять. Я же подумываю о том, чтобы заняться столярным делом или другим каким-нибудь тихим ремеслом, где ловкость рук и неизбывная отдушка клея — единственное, о чем придется беспокоиться. А когда дневной труд окончен, можно просто вытереть роскошным жестом руки о пригоршню древесной стружки и отрясти пальцы.

А с книгами — дело грязное. Вот, к примеру, двадцатичетырехлетний критик — одна из этих бойких пташек в роговых очках — кропает статейку о Лоуренсе, и уж такую мерзкую. Я не знаю, отчего меня это настолько задело: то, как он взялся его третировать. Ну, например: «И вот сидит этот несчастный маленький чудик, полуживой, насквозь изъеденный чахоткой, и бранит их за то, что они не рвутся за ним следом». Я написал в его газету «Тайм энд тайд» письмо настолько злое и напыщенное, что редактор даже ответил мне, поблагодарив за отзыв, но оговорившись, что напечатать это было бы дурным тоном. И вот теперь я печален, поскольку у меня не осталось копии этого письма, чтобы издать его с томиком моих стихотворений. Я понимаю, что нужно иметь крепкие нервы, чтобы не обращать внимания на шавок, но от резких звуков я начинаю брыкаться. А тут еще этот склизкий исусик Мидлтон Мёрри {884} квакает в своем болоте. И та же судьба грозит моему бедному «Тропику». Простите, Вашему «Тропику». Я несколько раз усаживал себя за стол с намерением написать о нем, но всякий раз сдавался. Во-первых, я боюсь неверно его отынтерпретировать; во-вторых, знаю, какое мощное встречу сопротивление. В-третьих, никто, естественно, не опубликует сей плод моей мысли. В-четвертых, я не уверен, что действительно глубоко в нем разобрался. Я не имею в виду головное или душевное понимание. Но я должен поверить его собственным внутренним опытом. Собой. Звучит странно, впрочем, и бог бы с ним. <…>

Ну что ж, солнце сегодня все-таки встало, и мы намерены возлечь на свежем воздухе в пижамах и отдать должное завтраку. Простите мне это затянувшееся письмо. Как выясняется, новости кое-какие все-таки есть. Только не клянитесь и не чувствуйте себя обязанным отвечать и все такое.

Ведь у Вас и без того дел хватает. Однако, если Вы когда-нибудь ненароком окажетесь в южной Италии или в Греции, заезжайте к нам и оставайтесь погостить. Мне бы очень хотелось увидеться с Вами и послушать обо всех тех удивительных вещах, которые люди уже успели сказать, и сделать, и подумать, и написать по поводу «Тропика». Кажется, настал-таки век чудес. И кто там болтал о закате Европы?

Искренне Ваш

Лоренс Даррел

[Август(?) 1936 г.]

[Корфу]

Дорогой Миллер, давайте рассядемся на земле поудобней и станем рассказывать друг другу странные истории о смерти королей. Спасибо за манифест. Старый добрый Лондон. Мы, как всегда, запрягаем долго, но уж когда заберемся на козлы… Однако: куда подевались заезженные литературные клячи, которые обычно гордо выступают во главе подобных новомодных течений? Эзра, дай ответ, Нина Хамнетт, дай ответ, Ванесса Белл, ау, Вирджиния Вулф, вынь сигару изо рта и займись делом. А ну-ка, Леонардо {885}, спроворь эссешку о сюрреализме. Хотя, с другой стороны, все не менее заезженные второразрядные литературные неудачники стоят за нас горой. <…> Впрочем, поговорим серьезно. Мой первый позыв был: да, конечно же да. Мне всегда хотелось быть с народом, ощущать себя частью сплоченного коллектива. Холодно, знаете ли, когда сидишь один-одинешенек во тьме. Ну, ладно. Теперь заглянем в манифесты. В начале анализ политической ситуации. Роль художника в обществе. Выраженный левый уклон. Ну и что же в этом дурного? Да ничего, при условии, что политику не станут путать с искусством. Я устал от политиков. Они перепутали внутреннюю борьбу с борьбой внешней. Они хотят извести твердый шанкр, приложив к нему кусочек жеваного хлеба. Политика — это искусство, которое оперирует среднестатистическими величинами. Искусство — это человек, который оперирует живыми людьми. И если люди дурны от природы, то системы, настолько защищенной от дураков, чтобы она заставила людей прекратить резать друг другу глотки, не существует. А художник рано или поздно приходит к выводу, что люди дурны от природы. Та сила, что им движет, — это тяга к самоизоляции, расстройство социального инстинкта. Vide Лоуренс, Гоген и т. д.