Портреты святых. тома 1-6 - Антонио Сикари

По ее мнению, революционеры «вызывают интерес, но они плохо поняли проблему», так как они хотят нового мира, не думая, что затем, как бы там ни было, его придется оставить.

Ученые — «немного дети», поскольку они надеются, что своими исследованиями и открытиями они смогут победить смерть, но, однако, им удается лишь убить некоторые ее виды: «что же касается самой смерти, то она прекрасно себя чувствует».

Пацифисты — «симпатичны, но слабы в расчете», так как даже если бы они смогли предотвратить первую мировую войну 1915-18 годов, то все те, кого бы они избавили от смерти, непременно скончались бы к 1998 году.

Порядочным людям «не хватает скромности», потому что они хотят улучшить жизнь, не замечая того, что «чем жизнь лучше, тем труднее становится умирать».

Влюбленные «коренным образом нелогичны и не желают рассуждать»: они обещают друг другу вечную любовь, но становяться «все более неверны», так как с каждым новым днем они все более приближаются к уходу навсегда. И отмечает: «В старости я бы не хотела быть рядом с любимым человеком: он видел бы мои выпадающие зубы, мою сморщенную кожу и мое тело, превращающееся в бурдюк или в сухую фигу».

А мамы «готовы придумать счастье», чтобы обеспечить его своим детям, которые, однако, даже если они не станут «пушечным мясом», все равно сделаются «мясом для смерти». Поэтому она делает вывод: «Я не хочу иметь детей. Довольно уже того, что я каждый день заранее переживаю похороны моих родителей».

Одним словом, для Мадлен единственные серьезные люди — это ремесленники и деятели искусств, которые создают нечто долговечное, как, например, стулья, картины, стихи…

А еще есть те, кто «убивает время в ожидании, пока время убьет их…»

«Я одна из них…» — заключает она.

Вот какова Мадлен в семнадцать лет: сочинение, которое мы должны были изложить вкратце, написано великолепно: стоило бы прочесть его полностью, — настолько оно богато гениальными комментариями, скорбными усмешками, трезвым отчаянием.

В нем чувствуется безграничная воля к жизни и неисчерпаемое желание любить, но все это — в сердце, которое научилось ничего не ждать и даже не рассчитывать на право сказать «прощай» [итал.: addio — прощай; Dio — Бог (прим, перев.)], поскольку это слово уже содержит в себе Имя того, кто мертв («Бог!») и кто увлекает за собой все остальное.

«Бог забрал даже слова!» — говорит она, констатируя последнюю очевидность так, что кажется, будто бы она разражается рыданием.

И она заканчивает свое сочинение: «Можно ли, не рискуя быть бестактным, сказать умирающему "добрый день" или "добрый вечер"? Тогда ему говорят "до свидания" или "прощай"… до тех пор, пока не научатся говорить "до не-свидания ни в каком другом месте"… "до полного небытия"».

Что будет с подобной девушкой? Мадлен обладает неудержимой жизненной силой и, конечно же, не намерена падать духом.

Одним прекрасным весенним днем, вместе со своими лучшими подругами она избирает «свое призвание»: «всегда оставаться молодыми, что бы ни случилось, сколько бы лет ни прошло!..»

В восемнадцать лет она влюбляется: он, Жан — высокий, спортивного сложения, серьезный, полный интересов, активный политически и интеллектуально и явно одарен глубокой духовной жизнью. Они образовывают постоянную пару, и все говорят, что они рождены друг для друга.

Внезапно парень исчезает: совершенно потрясенная, Мадлен узнает, что Жан стал послушником у доминиканцев, и это — окончательная разлука.

Она не в состоянии его понять. Жестоко вспыхивает ее антиклерикализм; кроме того, горе постигает ее семью: отец Мадлен, железнодорожник и несостоявшийся поэт, потерял зрение и громко изливает свою тоску даже на улицах, по которым в отчаянии бродит, как бездомный.

«В тот момент, — признается она, — я отдала бы весь мир за то, чтобы понять, что я в нем делаю!»

Возникает проблема веры, но не оттого, что она ищет утешения. Она пишет: «Сто миров, еще более полных отчаяния, чем тот, в котором я жила, никогда не смогли бы меня поколебать, если бы мне предложили веру в качестве утешения».

Но ее преследует воспоминание о прекрасной человеческой личности Жана и прочих друзей, с которыми она познакомилась в тот счастливый период.

«Мне довелось повстречать многих христиан, которые были не старше и не глупее меня, которые были идеалистами не более, чем я, и которые жили такой же самой жизнью: так же спорили, так же танцевали. Более того, в их активе было некоторое превосходство: они работали больше меня, у них было техническое и научное образование, которого у меня не было; политические убеждения, которыми я не могла похвастаться… Они говорили обо всем, но также и о Боге, который, казалось, был им необходим, как воздух. Они чувствовали себя непринужденно со всеми, но — с дерзостью, которая, казалось, сама себя оправдывала, — вставляли во все споры, во все планы и воспоминания слова, идеи, доводы Иисуса Христа. Если бы Христос в тот момент пригласил вас сесть, он не казался бы более реальным…»

И среди всех этих христиан, которые заставили ее думать, на первом месте, разумеется, был Жан, который посчитал Бога настолько реальным, что оставил ее.

Семнадцатилетняя девушка, крайне жестким и логичным образом сформулировавшая свой атеизм, — теперь уже двадцатилетняя, и она вынуждена избрать неожиданный для себя путь.

Прежде она смотрела на мир глазами человека, убежденного в том, что все доказывает несуществование Бога, и если она ставила перед собой вопросы, то они звучали так: «Что подтверждает несуществование Бога?»; теперь же вопрос становится иным: «Может быть, Бог все-таки существует?»

Но вследствие этого она понимает, что если она изменяет вопрос, то должна изменить и свой внутренний подход к нему.

Она вспоминает, что как-то раз, в одной шумной компании была упомянута Тереза д'Авила, которая советовала думать о Боге в тишине и молчании по пять минут ежедневно.

И вот вывод: «Я избрала то, что, по моему мнению, наилучшим образом отражало мою внутреннюю перемену перспективы: я решила молиться!»

Подобное повествование об обращении затрагивает немалые педагогические глубины.

Мадлен молится не потому, что она поверила, — она молится потому, что это единственно возможный и честный подход после того, как она допустила предположение о тот, что Бог, может быть, существует.

Ее «да» — это не результат приобретенного ею убеждения (а значит, в какой-то мере вынужденной необходимости), это — подарок, заранее сделанный Богу, который, если Он существует, то является Всем.

Все заслуживает всего, даже если вы лишь предчувствуете его существование.

И Мадлен молится не только по пять минут — она погружается