Эфирное время - Полина Дашкова

Первая была его ровесницей, сокурсницей, приехала в Москву из Ростова. У нее была жесткая хватка, ей удалось очень быстро избавиться от провинциального южно-русского говора, от природной пухлости и вялости форм. Девушка легко освоила столичный стиль, и в одежде, и в поведении. Она хотела стать не просто москвичкой, а настоящей административной львицей, иметь собственную пятикомнатную квартиру, дачу, собственный кабинет в каком-нибудь министерстве, секретаря, шофера и так далее. В принципе ничего дурного в этих желаниях нет, но если они осуществляются, человек начинает относиться к самому себе с таким восторгом и трепетом, что для иных чувств в его душе просто не остается места.

В первые годы жена для Дмитрия Владимировича была боевым товарищем. Они вместе делали карьеру. Но ему не доставало жесткой провинциальной хватки. Он был коренным москвичом, в молодости все не мог избавиться от интеллигентской рефлексии, которая никак не способствует продвижению вверх по служебной лестнице. Дмитрии Владимирович не поспевал за стремительным карьерным ростом супруги. Это стало его раздражать, сначала слегка, потом всерьез. На седьмом году совместной жизни его уже бесило все. Каждый жест сановной супруги, каждый взгляд, начальственные хамские интонации, плебейский апломб, жесткость суждений. Как только подрос их сын, они развелись.

– Она слышала и видела только себя, – говорил Мальцев о своей первой жене, – и поэтому жить с ней было невозможно.

Вторая его избранница оказалась полной противоположностью первой. Тихая москвичка, пухленькая, инфантильная, с нежным голоском и без всяких амбиций. Она готова была стать настоящим ангелом-хранителем семейного очага. Любимым ее чтением были кулинарные книги и журналы по садоводству. Мальцев таял, слушая вечерами ее милый щебет и поглощая вкуснейшие борщи, кулебяки, яблочные шарлотки.

У них родилась девочка, и Мальцев не .мог нарадоваться на свою идеальную семью. Проблем не было. Вообще никаких проблем. Жена ни разу не повысила голоса. Не высказала недовольства чем-либо Наоборот, без конца повторяла, как она счастлива. Счастливой ее делало все: каша, съеденная ребенком до последней ложечки, удачное тесто для пирожков, стиральный порошок, который в магазине на соседней улице на два рубля дешевле.

Росла девочка, она была такой же тихой и пухленькой, как мама, она училась печь пирожки и шила куклам платьица. Мальцев делал карьеру, был постоянно занят на службе. Жена сидела дома, полнела, старела, вечерами встречала его сдобными пирогами и тихим щебетом. Он приходил усталый и сладко засыпал под этот щебет, не дожевав очередной пирог.

– Она быстро деградировала, сидя дома, – говорил Дмитрий Владимирович о своей второй жене, – неприлично растолстела и выглядела старше своих лет. Но главное, с ней неудобно было появляться в приличных местах потому, что она щебетала, не закрывая рта, и все о своих кулебяках, об огородных удобрениях и о мексиканских сериалах. Я пытался как-то встряхнуть ее, оживить, просил, чтобы она занялась собой, почитала что-нибудь, кроме кулинарных книг, сходила в театр или, ну я не знаю, на показ мод хотя бы, начала делать гимнастику и бегать по утрам вместе со мной. Дочка выросла, я отправил ее учиться в Англию, и жене было совершенно некуда себя деть.

С первой своей супругой Мальцев прожил семь лет, со второй пятнадцать. Официально они еще не развелись, но уже полгода жили врозь. Мальцев в загородном доме, супруга в хорошей двухкомнатной квартире в Москве, которую он приобрел для нее, когда почувствовал, что просто сходит с ума от вкусных кулебяк и тихого щебета.

И как будто по заказу, в одно прекрасное утро, совершая свою обычную пятикилометровую пробежку, Дмитрий Владимирович встретил на лесной дорожке юную красавицу с ярко-синими глазами и шелковыми черными волосами.

Она подвернула ногу, не могла встать, и пожилому чиновнику пришлось помочь ей добраться до Дома отдыха, – проводить прямо до номера. Вывих прошел удивительно быстро, и всего лишь через три дня они опять встретились в лесу. Она тоже бегала каждое утро. И Дмитрию Владимировичу показалось, что вместе бегать значительно интересней.

Нравится мне твоя поза унылая,

Грустно опущенный взгляд,

Я бы любил тебя, но, моя милая,

Барышни замуж хотят, –

Пел своим нежным тенором со сцены «голубой» певец Пусик.

– Это называется «классический репертуар», – с усмешкой заметила Варя, – это Моцарт и Чайковский.

Мужской кордебалет был обнажен только до пояса. Мальчики отплясывали вокруг толстой звезды в штанах и галстуках-бабочках на голых, еще по-детски тонких шейках.

Ужин состоял из двух порций запеченной семги с зеленым салатом, минеральной воды и фруктов. Дмитрий Владимирович спиртного на дух не переносил и мяса не ел. Варя старалась перенимать его здоровые привычки. Единственное, от чего не могла отказаться, это от курения.

Взгляд его надолго застыл в одной точке. Казалось, он ничего не видит и не слышит, не чувствует изумительного вкуса запеченной семги.

– Все-таки у тебя потрясающие глаза, – услышала Варя его чуть охрипший, усталый голос и поняла, что все это время он смотрел не куда-нибудь, а на нее. – Угораздило же тебя родиться с такими глазами!

– Спасибо, – она благодарно улыбнулась. Он редко баловал ее комплементами, иногда ей даже казалось, что он привык к ее красоте, перестал замечать.

– При таком освещении, – продолжал он задумчиво, – получается редкий сапфировый оттенок. Ты знаешь, сколько оттенков бывает у сапфиров? Больше ста. Но самый красивый синий цвет все-таки у алмаза. Есть уникальный сапфирово-синий бриллиант «Хоуп», один из самых загадочных камней в мире. Великолепный, редчайший бриллиант глубокого сапфирово-синего цвета, замечательной чистоты и совершеннейшей огранки. У него идеальные пропорции. В нем сочетается цвет сапфира с игрой и блеском алмаза. Вот такого цвета сейчас твои глаза.

– Разве алмазы бывают синими?

– Алмазы, Варюша, могут быть розовые, желтые, зеленоватые. Но это не цвет, а всего лишь оттенок, который только снижает ценность камня. Синими обычно называют слабоокрашенные алмазы, они имеют серо-голубой отлив, как небо, затянутое рыхлыми легкими облаками, и кажутся скорее мутными, чем синими. Настоящий, глубокий сапфировый цвет у алмаза – это чудо, загадка.

– Ты его когда-нибудь видел?

– Да. Он находится в Смитсоновском институте в Вашингтоне.

– То есть он никому не принадлежит?

– Многие коллекционеры готовы были отдать целые состояния за этот камень. Но он больше не продается, ни за какие деньги. Он не должен никому принадлежать.

– Почему?

– «Хоуп» приносит беду владельцам. В середине шестнадцатого века он был привезен из Индии в Европу вместе с чумой. Чума, конечно, пряталась не в камне, ею были заражены крысы в корабельном трюме, однако камень плыл в Европу на том же корабле.

– Ну, это ерунда, – улыбнулась Варя, – виноваты крысы. Или вообще никто.

– Королева Мария-Антуанетта дала его поносить своей подруге, принцессе Ламбалле, – продолжал Мальцев, и Варе показалось, что рассказывает он не ей, а самому себе, – вскоре принцесса была жестоко убита, а потом обезглавили и саму Антуанетту. Во время Французской революции алмаз был похищен, прошел через множество рук авантюристов, мятежников, дипломатов, пока в 1830 году не вынырнул, но в сильно уменьшенном виде. Таким и приобрел его английский банкир Хоуп, после чего сын банкира был отравлен, а внук потерял все свое состояние. В 1901 году русский князь Корытовский пре поднес «Хоуп» парижской танцовщице мадемуазель Ледю и вскоре застрелил ее в приступе ревности. Сам князь буквально через несколько дней был убит террористами. Следующий владелец, султан Аб-дул-Хамид, подарил синий алмаз своей любовнице. Ее зверски растерзали во время дворцового переворота, а сам султан лишился власти и был изгнан. Потом алмаз достался какому-то испанцу, и тот утонул в открытом море. Следующими владельцами стала чета богатых американцев, и стоило камню попасть к ним, тут же погиб их единственный ребенок. Несчастный отец лишился рассудка.

– Ты в это веришь?

– Это известные исторические факты, – улыбнулся Дмитрий Владимирович.

– Нет, ты веришь, что во всем виноват камень?

– Конечно.

– Почему ты сказал, что мои глаза такого же цвета, как этот ужасный «Хоуп»?

– Ты боишься, цвет твоих глаз принесет несчастье?

– Ну, а если боюсь? – спросила она вполне серьезно.

– За кого же больше? За себя или за меня? – Лицо его оставалось серьезным, он смотрел на Варю слишком пристально и многозначительно, что было ему совершенно не свойственно.

– Я боюсь за нас обоих, – выпалила она и отвернулась.

– И что из этого следует?

Она ждала, что он наконец рассмеется или хотя бы улыбнется, но он оставался серьезным.