Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Светлана Солоницына:
«Мы пытались его вытянуть, не верили, что он уйдет, обращались к любым врачам. Друг, врач, попросил скрывать от Толи правду о его состоянии, мне пришлось себя ломать, поддакивать Толе, когда он уверял, что у него остеохондроз».
Евгения Симонова:
«Однажды Саша, придя к нему, стал, как всегда, говорить, что он скоро поправится. И вдруг Толя так на него посмотрел, что Саша понял: он догадался о своей болезни, но ото всех это скрывал».
Алексей Солоницын:
«Как-то, когда я сидел у постели Толи, он вдруг сказал: „Эх, сейчас бы комедийную рольку рвануть! Вот было бы счастье!“».
В те последние месяцы он со Светланой, сыном и приехавшим к нему братом жил в собственной квартире, куда жена, добившись разрешения на вселение («Я сказала чиновникам: не позволю, чтобы он вернулся в коммуналку»), привезла мужа из больницы. Была весна, они потихоньку гуляли вокруг дома, а когда силы его таяли, он садился на табуретку и, жмурясь, подставлял лицо весеннему солнцу. Солоницын надеялся, что, может, ему станет немного лучше и тогда он поедет в Италию — сниматься в новой картине Тарковского «Ностальгия», главная роль в которой задумывалась для него.
Алексей Солоницын:
«В один из дней брата навестил Тарковский, собиравшийся за границу на съемки „Ностальгии“, в которой теперь должен был играть Олег Янковский. Помню, что говорили о чем-то незначительном, почему-то о шампанском „Мадам Клико“. Шутили. У Толи стоял большой письменный стол, наш фамильный, который потом перекочевал ко мне. Тарковский выдвинул один из ящиков и заметил: „Сюда хорошо класть взятки“. Посмеялись. Толя подарил Тарковскому „Воспоминания Аполлона Григорьева“ — в одной из поездок купил два экземпляра, для себя и для любимого режиссера. Тот попросил: „Надпиши, пожалуйста“. И Толя надписал: „Андрею Арсеньевичу Тарковскому с почтением Анатолий Солоницын“.
Провожать гостя пошел я. У двери он достал из сумки и протянул мне банку: „Это от Сергея Параджанова, горный мед. Говорят, помогает“. Я понял: Андрей Арсеньевич приехал попрощаться с Толей. Он прощался и со своим актером, и с Россией, в которую больше не вернулся. Войдя в комнату, я увидел в глазах брата слезы: Толя тоже понял, что это последняя встреча с Тарковским, последнее свидание».
Николай Бурляев:
«Для меня оставалось тайной, почему Тарковский когда-то поверил в Анатолия, пока они оба не ушли из жизни и я не прочитал в дневнике Андрея Арсеньевича: „Умираю от той же болезни, что и Толя Солоницын“. Это важно — от чего люди умирают. Получается, что Тарковский интуитивно выбрал родственную душу».
…Так совпало, что «Гамлет» с Солоницыным был снят с репертуара вскоре после того, как закончился «гамлетовский» период в «мирской» жизни актера. Говорят, что эта роль была не лучшей у Солоницына. На репетициях Тарковский все прикладывал к глазу руку так, словно глядел на сцену в видоискатель камеры — с одной стороны, обнаруживая взгляд на действо кинорежиссера, с другой — будто высматривая настоящего Гамлета. Где он, где?..
Но играть Гамлета, как всякую большую роль, будучи самому в его состоянии или относясь к данному персонажу исключительно с придыханием, невозможно. У Иннокентия Смоктуновского в комедии Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» эпизодический Гамлет вышел поживее, убедительнее, нежели в картине Григория Козинцева, — видимо, Смоктуновский не воспринимал самодеятельного Гамлета в исполнении своего Деточкина серьезно. А Гамлет Владимира Высоцкого в спектакле Юрия Любимова оттого и поразил всех, видевших постановку, что Высоцкий умел подняться над характером своего персонажа, а не погрузиться в него. У Тарковского же не столько Солоницын пытался играть Гамлета, сколько, как ни парадоксально, Гамлет — его.
Тот спектакль, на который Анатолий пригласил Светлану, оказался последним. В реальности Солоницын тоже расстался со страданиями своего героя. Если вообще ощущал к нему близость: принц датский с его жестокостью обреченного был ему по-человечески чужд. Там, где нет выхода — а участь Гамлета, чувствующего себя загнанным жизнью, такова — остается одно-единственное средство, из тех «банальных» средств, в которые Солоницын верил всю жизнь. Им он себя и спас, выйдя из замкнутого круга.
Раз после концерта Анатолий где-то задержался, и Светлана, выйдя на улицу, стала бродить в ожидании его. Появился он внезапно, она даже не заметила откуда, потому что он уже бежал к ней, радостно крича на всю окрестность: «Няня, нянечка!..»
То был крик человека, любовью победившего Гамлетову судьбу.
Миша
«Потаенный мальчик»
Большинство персонажей Михаила Кононова живут, словно напрямую заряжаясь от солнечных батарей, и в то же время они — глубокие колодцы, на дне которых плещется тоска. «Миша и сам был не так прост, как может показаться, — отозвался о нем близкий ему человек. — Мы многого о нем не знали и не узнаем никогда. Это был „потаенный мальчик“». Да, раскрывался он только с избранными, а таких было раз-два и обчелся. Если, общаясь с кем-то, чувствовал, что заступили на его заповедную территорию, колеровал все шуткой. А в годы «больших перемен» предпочел удалиться от центра событий и уйти в свою частную жизнь.
…Наверное, у каждого художника, в широком смысле слова, признание его таланта — всегда первое и единственное — вызывает душевную смуту, потому что сокровенное становится общим достоянием. И хранить про себя нельзя, и делиться с другими поначалу неловко. В автобиографии, написанной в поздние годы, Кононов рассказывает, как однажды начал читать на уроке немецкого языка отрывок из «Фауста» Гёте — и одноклассники с учительницей затаили дыхание. С тех пор он не мог, как раньше, беззаботно предаваться своему любимому занятию — актерству, которое называл по-детски точно: игра. «После чтения на уроке рассказов, басен, монологов я порывался куда-нибудь скрыться, исчезнуть, чтобы спрятаться от обуревавших меня чувств. Видно, этот всплеск эмоций делал меня болезненно стыдливым, замкнутым». Как писал Венедикт Ерофеев: «Ведь если у кого щепетильное сердце…» Посвящение в «стыдную тайну» будущего ремесла, обязательное условие которого — откровенность, надолго оставило в характере Кононова разлад, с которым надо было как-то справляться.
«Мое ро́дное!»
