Орест и сын - Елена Чижова

Экзальтированный до последней степени, он искренне полагал, что стоит ему сообщить о своем открытии миру, как его идеи оправдаются на деле и осчастливят человечество. Однако, не веря в нравственность своих церберов, он не желал сообщать им своих секретов, опасаясь, чтобы они не употребили их во зло. Вот почему, по видимости уступая требованиям папы, Бэкон послал ему свои идеи в таком виде, чтобы папа, недостаточно знакомый с химией, ровно ничего не понял и вынужден был передать трактаты кому-либо из алхимиков — для расшифровки и изучения. По глубокому убеждению Бэкона, эти подлинные ученые не могли быть безнравственными людьми, а значит, не скрыли бы от человечества полученные знания.

С этой целью он зашифровал свое повествование иносказаниями и длинными отступлениями до такой степени, что книга его, после смерти папы вышедшая на широкий свет, спутала всех химиков и произвела в следующие два-три века такой сумбур диких изысканий, которого еще не видала история.

Убеждение в существовании Красного камня установилось столь прочно, что после смерти Бэкона всей интеллигентной Европой овладела настоящая мания превращать металлы в золото. Маниакальная деятельность подчинялась невразумительным указаниям алхимических книг. Появились сотни нелепых идей и рецептов. Одни предлагали поместить в колбу те продукты физиологической деятельности человека, из которых он происходит, и подвергнуть их нагреванию. Другие, к примеру Парацельс, в припадке мании величия воображали, что в своей химической реторте могут вырастить маленького живого человека — гомункула. Дело осложнялось тем, что наряду с искренне заблудшими действовало большое количество профессиональных фокусников, извлекавших прямую выгоду из этих заблуждений.

Со временем установилось новое общее убеждение: кульминацией Великого Делания является не получение золота, а именно рождение совершенно нового человека. Однако здесь алхимики встретились с трудностью, не так-то просто поддающейся разрешению. Оказалось, что время, прошедшее с момента сотворения человека, привнесло в его первоначальную природу множество посторонних примесей, многие из которых не просто “загрязнили” его первоначальную сущность, но повлияли на нее радикально, превратив Божье созданье в новую форму, обусловленную историей. Эта человеческая форма не поддавалась прямому воздействию. Перед алхимиками встала новая, невиданная задача — растворить в процессе Великого Делания все человеческие формы, подвергнувшиеся влиянию истории.

В то же время алхимики никогда не порывали с материальными опытами. Именно опыт этих ремесленников, знакомых с древними мистериями, привел к появлению масонства. Масоны представляли собой тип человека Нового времени, то есть умели воспринимать мистику в снятом, отфильтрованном виде. В сравнении с ними алхимики так и остались в рамках средневековья, поскольку под обаяние “неснятой” мистики могут попасть лишь люди, не переросшие стадию мифологического сознания: для них мифология — не метафора, а актуальное переживание.

С этим выводом немец, слушавший внимательно, не мог не согласиться. И все-таки он счел возможным заступиться за средневековых мистиков, а заодно и за тех простецов, кто умудрился подпасть под обаяние “неснятой” мистики и в более поздние времена. Со ссылкой на авторитетное мнение швейцарского ученого, основателя аналитической психологии, которую тот назвал “алхимией XX века”, немец позволил себе следующее радикальное утверждение: великие события нашего мира, которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенного варварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, не имеющего ничего общего с христианством.

С работами швейцарца дотошный немец мог познакомиться лишь после своей смерти, что, конечно, не меняло сути дела: поиски “внутреннего человека”, предпринятые швейцарцем, объективно сблизили психологию с религией, мифологией и философией. Именно изучение алхимии, коему швейцарский ученый посвятил долгие годы, позволило ему связать поиск Философского камня с религиозно-мифологическими представлениями, живущими в подсознании современного человека.

Матвей Платонович обрадовался поддержке. Она подтверждала тот факт, что он, во всяком случае, находится на верном пути, но в то же время объясняла опасную самостоятельность действующих лиц, придавая ей видимость вполне логичных поступков, объяснения которым, однако, следовало искать не в сознании современного человека, но в глубинах его подсознания.

Там, в нетронутом виде, жили все древнейшие мифы, которые Тетерятников положил в основу своей теории. Благодарно кивнув немцу, он вернулся к своим первым наброскам, — на этом этапе их следовало развить и дополнить.

И все-таки теперь он чувствовал себя не только ведущим, но и отчасти ведомым. Действующие лица, за которых Тетерятников отвечал своими снами, отчасти поступали по собственному разумению, — Матвей Платонович был вынужден следовать за их самоуправством. Это требовало от него новых мифологических подробностей, способных оправдать их рискованные и не вполне обдуманные поступки.

От дворницкой будки, ориентира, зеленой пуговицы на серой полй бульвара, Орест Георгиевич свернул под арку и оглянулся. Арочный козырек вырезал косой ломтик улицы Петра Лаврова. В гаснущих сумерках будка на глазах меняла зеленый цвет на темно-серый — милицейский.

Загородив часы, как таящийся загораживает ладонью спичку, Орест Георгиевич нажал на кнопку — циферблат вспыхнул изнутри. До назначенного срока оставалось две минуты.

Ряды окон опоясывали двор ярусами: окна подвалов были сплющены,

к средним этажам они становились выше, в чердаки упирались узкие кошачьи оконца. Орест Георгиевич уткнулся в циферблат: “Ну уж!” Назначая время, Павел настойчиво просил не опаздывать, теперь опаздывал сам. Решив не дожидаться, Орест Георгиевич вышел на середину двора и осмотрелся. “Правый дальний угол... Этаж — последний...” — он вспомнил описание.

Черная лестница брала круто вверх. От площадки четвертого этажа ступени вели на чердак, забитый щитом. Орест Георгиевич остановился и провел рукой по косяку. За спиной приоткрылось, и бесцветный голос — ни жен-ский, ни мужской — подсказал: “Стучите. Звонок не работает”. Орест Георгиевич толкнулся костяшками пальцев. Стук получился слабый, но дверь распахнулась. Молодой человек скромной наружности смотрел на Ореста Георгиевича доброжелательно, но в глубь квартиры не отступал.

“Я, собственно, — Орест Георгиевич сделал шаг назад и взялся за пери-ла, — кажется, перепутал”. Страж дверей вышел на площадку и наложил руку на противоположную дверь. Она поддалась, щелкнув. Теперь он стоял так, что отрезал путь к отступлению. Юноша был очень худ. Пиджак висел на плечах, рука, лежавшая на чужой двери, выбивалась из рукава тонким запястьем. Черты лица и вовсе казались девичьими. “О ком доложить?” — он спросил вполголоса, и, замявшись, Орест Георгиевич назвался: “Орест”. Молодой человек провел рукой по волосам — от темени к челке — и скрылся. Видимо, хозяйский сын. Женственные черты придавали его облику некоторую бесполость. “Гермафродит”, — Орест Георгиевич подумал неприязненно.

Из-за двери раздался знакомый раскатистый смех и влажное покашливание.

“Ну, насмешил, черт! — Павел Александрович возник в освещенном прое-ме. – Имечко у тебя — честных людей пугать. А я и не замечал прежде... Ты бы уж с отчеством, с отчеством представлялся!” Противоположная дверь щелк-нула.

“Сообщающиеся сосуды, — громко заметил Павел Александрович. — Сколько сюда вошло, столько там и замечено. Ты побудь здесь, а я предварю”. Он завел Ореста в маленькую комнату.

Взгляд остановился на старом бюро, похожем на его собственное. Около бюро на стене висел вяло написанный маслом старинный портрет: какой-то безбородый мужчина с большим не то орденом, не то украшением на тре-угольной ленте. Возня вокруг его персоны начинала раздражать. “Интересно, как Павел меня там рекомендует? Наверное, порядочным человеком. Говорит, что готов за меня поручиться. Судя по всему, его друзья могущественны. Если случится худшее, найдут способ вступиться. Этим нужна другая порядочность — в их смысле я порядочнее многих... Какая глупость! — Орест Георгиевич думал отчаянно. — Все запуталось, завязалось узлом — никому не под силу!” Последние слова он произнес, кажется, вслух.

“Кому не под силу? С кем это ты беседуешь, неофит?” — голос Павла раздался с порога. “Скажи уж, профан, — Орест отшутился вяло. — А ты, со своей таинственностью, мог меня и подождать...”

Из приоткрытой боковой двери спросили: “Павлуша, это вы?” — глуховатым голосом. Павел покосился на спутника и откликнулся с неохотой: “Да, Хельга Ивановна”. — “Зайдите ко мне”, — из-за двери продолжали настойчиво. Павел Александрович застегнул пиджак и свернул. Неожиданно для себя Орест Георгиевич последовал за ним.