Орест и сын - Елена Чижова

“Кому не под силу? С кем это ты беседуешь, неофит?” — голос Павла раздался с порога. “Скажи уж, профан, — Орест отшутился вяло. — А ты, со своей таинственностью, мог меня и подождать...”

Из приоткрытой боковой двери спросили: “Павлуша, это вы?” — глуховатым голосом. Павел покосился на спутника и откликнулся с неохотой: “Да, Хельга Ивановна”. — “Зайдите ко мне”, — из-за двери продолжали настойчиво. Павел Александрович застегнул пиджак и свернул. Неожиданно для себя Орест Георгиевич последовал за ним.

Во всю длину комнаты на струне, натянутой под потолком, висел плотный темно-синий занавес, деливший ее так, что вдоль окон образовалось подобие коридора. Цвет ткани напоминал о ночном небе. Павел приподнял край, словно выходил на сцену.

За занавесом в глубоком кресле сидела древняя старуха. Что-то знакомое почудилось в ее облике, но Орест Георгиевич не успел вспомнить, потому что старуха отвела глаза от экрана и, обращаясь к вошедшим, произнесла: “Мне очень нравится Брежнев”.

Орест Георгиевич взглянул: транслировали очередное заседание. Человек, говорящий с большим трудом, стоял на возвышении. Он не нашелся с ответом, но Павел весело и почтительно откликнулся за двоих: “Помилуйте, Хельга Ивановна, он же большевик!” — “Зато очень красив, — старуха возразила спокойно. — А вы, Павлуша, при большевиках не жили”. — “А при ком же?..” — начал Павел, удивленно ломая бровь, но она уже обращалась к Оресту: “Садитесь, прошу вас. — И, подняв пергаментный палец, указала место напротив. — Вы из каких краев?” — “С Васильевского”, — он ответил принужденно. “Плохое место... Я там работала. В больнице, на набережной. Трудно дышать — преобладают западные ветры”. — “Вы были врачом?” — Орест Георгиевич спросил напряженно. “Ну что вы! — она говорила протяжно и почти надменно. — Мы не могли быть врачами. Санитаркой. Тридцать лет — после большевиков. Павел, — она обернулась неожиданно, — распорядитесь, чай пусть подадут в гостиную. А вас я запомню, голубчик. Зайдите ко мне — после”.

Оказавшись за темно-синим занавесом, Орест Георгиевич почувствовал облегчение. Сцена из тягостного спектакля завершилась. Самое странное за-ключалось в том, что Павел действительно отдал распоряжение. Давешний юноша, выслушав заказ, отправился на кухню.

Поперек третьей комнаты, в которую они вошли, тоже висел занавес, на этот раз бледно-лазоревый. Занавес был раздвинут, и комната выглядела небольшой залой. На диване, поставленном поперек, сидел человек: чисто выбритое лицо, темные волосы, узкий нос с горбинкой. Мужчина привстал, здороваясь, и, пожимая протянутую руку, Орест отметил цепкость пожатия.

“Кэрите?” — Он придвинул резную сигаретницу и пепельницу в форме черепа. Череп был вырезан из ореха. Орест Георгиевич поморщился. Хозяин поймал гримасу. “Согласен. Мне тоже не очень нравится — панибратство с вечностью. Однако в той африканской стране, где я жил довольно долго, вам могли подарить и настоящий — в память о вашем враге. Так что, как говорится, из двух зол!” — “А это, — Орест Георгиевич потянулся к сигаретнице, — из тех же краев?” — “Нет, нет. Это… — он помедлил, — сувенир. Остался от отца. Мой отец долго болел... Сюда я переехал после его смерти. Это я к тому, что африканские украшения мои — могу дать полнейшие объяснения, а остальное… Тут уж я...” — Он развел руками.

Об отце хозяин говорил спокойно, и Орест Георгиевич спросил: “Там, в прихожей, был ваш сын?” — “Нет”, — хозяин ответил, но воздержался от объяснений. “И кто же за ней ухаживает, когда все на работе?..” — “Сестра приходит из поликлиники — я плачэ”. Орест Георгиевич представил себе: старуха сидит ночами в глубоком кресле, одна, в пустой квартире: “Так и умрет в кресле...”

“Хельга Ивановна просила меня зайти. Если можно, я бы сейчас”. — Он отставил чашку и обратился почти просительно. “Сделайте одолжение”. — Хозяин взглянул на Павла. Орест Георгиевич поднялся. Павел стоял, отвернувшись к стеллажам.

В комнате старухи бормотал телевизор. Орест постучал в стену у края занавеса. “Войдите”. Он услышал и приподнял тяжелый край. “Вы один?” — старуха смотрела через его плечо. Он кивнул: “Вот, напился чаю и пришел поговорить с вами, не прогоните?” — “Выключите телевизор, — она приказала шепотом. — Они всегда включают, говорят, мне нужны развлечения. — Старуха пожевала губами. — Мне бы хотелось прожить еще лет двадцать, посмотреть, чем у них кончится. Как вы думаете, это кончится через два-дцать лет?” Орест Георгиевич кивнул — на всякий случай.

“Там, в больнице, где вы работали, умерла моя жена”, — он сказал и понял: обликом и особенной худобой старуха походила на его мать. Конечно, мать была моложе… “Я помню всех, кто умер при мне”, — она ответила твердо. “Это было недавно, всего шестнадцать лет”, — Орест Георгиевич подумал, что только ей можно сказать — недавно, всем остальным он сказал бы: давно. “Шестнадцать лет — это давно, — она возразила тихо. — Шестнадцать лет назад умер мой сын и я смогла бросить работу”. — “Вам приходилось работать, чтобы кормить больного сына?” Старушечьи губы дернулись: “Мой сын — не больной. Они загубили его. Даже для сына я не просила жизни — только бы сгинули, сгинули!” — Она подняла коричневые пальцы, сведенные в двуперстие. Орест Георгиевич смотрел в темную щепоть. Старуха подалась вперед и поманила. Он не посмел ослушаться.

“Я думала, они передохнут в блокаду, когда начали жрать человечину. К больнице свозили покойников, по ночам они вырезбли мягкое — я знаю! Приходили румяные — глаза блестят! Какие вам еще доказательства?” — Старушечьи глаза сияли. “Кто — они?” — Орест спросил вполголоса.

“Переста-аньте, — старуха протянула укоризненно, — вы же с ним дружите? Он — на их стороне”. — “Вы имеете в виду вашего внука?” — Орест Георгиевич уточнил осторожно. “Вну-ука! Он мне — не внук. Внуки растут дома. Этот — сынок людоеда. Вы, надо полагать, тоже выросли в прию- те?” — “В приюте… Нет”. — “Значит, ваших родителей не тронули?” — она не скрывала разочарования. “Мои родители умерли”. — “Вот!” — старуха отвечала победно, словно смерть родителей свидетельствовала о ее правоте.

Нет, явно не в себе. Орест не постигал ее логики. Можно подумать, у этих детей был выбор…

“Я помню вашу жену, — старуха произнесла отчетливо и ясно. — Она была последней, которая умерла. Больше никто из нас не умрет — теперь очередь за ними. — Глаза закрылись. — Я расскажу вам, как она умерла...”

Орест Георгиевич встал и попятился. Занавес держал спину мертвой хваткой. Боясь, что глаза откроются и он не успеет, Орест Георгиевич рванул и ринулся вон. В коридоре он замер, прислушиваясь. Было тихо: старуха заметила бегство. Совершенно сумасшедшая. На цыпочках Орест Георгиевич направился к двери, кое-как справляясь с собой.

В гостиной беседовали о книгах. Он опустился в кресло. Напротив за стеклом книжного шкафа была выставлена маска, судя по всему, африкан-ская: скуластое лицо, побольше человеческого, близко посаженные прорези глаз, маленькая шапочка на плоском темени, формой напоминающая кулич. К затылку крепились жидкие патлы, свисавшие из-за ушей. “Это что?” — он спросил, прерывая их разговор.

“Маска тайного общества, — хозяин откликнулся мгновенно. — Привез из Нигерии. Приобрел за большие деньги. Такие вещи купить совсем не просто — туземца пришлось уговаривать. Но это, в отличие от пепельницы, подлинник. Я подозреваю, ни у кого, кроме меня, такой нету”. — “И как же вы уговорили?” — “Сказал, что у себя на родине я — руководитель тайного общества. Представьте, туземец поверил. Бабушке не нравится, — хозяин усмехнулся. — Она считает, что это маска людоеда”. Орест Георгиевич огляделся, отмечая разницу: комнату старухи заставили старинной мебелью. Здесь обстановка была современной.

“Вы верите во всю эту… мистику?” — он спросил осторожно. “Верю, — хозяин ответил совершенно серьезно, — и думаю, что древние знали в ней толк. Конечно, современному человеку их мышление может показаться странным. Во-первых, оно не линейное, а, скорее, образное: сцепка смыслов происходит не через причинно-следственные связи, а через знаки или образы, например название или даже имя. В результате жизнь обретает многозначность, иными словами, глубину. Для нас с вами, к примеру, эта маска суть всего лишь маска, сувенир из африканской страны. Для них же она — и маска, и лицо предка, и их собственные лица — после смерти. Таким образом, любой туземец, в отличие, скажем, от нас, грешных, пребывает одновременно как бы на двух уровнях: мифологическом и реальном. Берет предмет из своего обыденного окружения и находит ему соответствие в потустороннем мире. Что поделаешь — издержки мифологического сознания… А может быть, преимущества”.

“Что касается мифологического сознания, — Павел вмешался в разговор, — в этом отношении как раз наши соотечественники — большинство из них — подлинные дикари. В их головах царит чудовищное смешение ми- фов — православных, советских…” — “Ты, — Орест Георгиевич откликнулся, — имеешь в виду простой народ?” — “Почему же простой? Наша интеллигенция, можно сказать, соткана из мифов, но в отличие от народа — антисовет-ских и православных. Точнее, из того, что они называют православием. Их православию еще пахать и пахать до Средневековья… Да здравствует феодализм — светлое будущее всего человечества! Слыхал такой актуальный лозунг?”