Любимые дети - Руслан Тотров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эрнст повернулся в сердцах и пошагал к двери.
«Подожди, — вздохнул директор. — С вами можно разучиться говорить по-человечески. Железные вы какие-то, железобетонные люди. — Вздохнув еще раз, он сказал: — Можешь передать своему другу, что квартиру я ему дам. Знаешь почему? — усмехнулся. — Потому что он мне нравится».
«А если бы не нравился?»
«Не дал бы», — скромненько так и просто ответил он.
«Ну, что же, — сказал Эрнст, — с худой овцы хоть шерсти клок».
«Пошел, босяк!» — директор схватился, смеясь, за пепельницу, и Эрнст, не желая испытывать судьбу, выскочил из кабинета.
Вскоре я получил ордер, вселился и даже мебель купил, первую в своей жизни — раскладушку, два стула подешевле и кухонный столик. На большее у меня не было денег — четыре с половиной года скитаний не способствовали их накоплению, — да и не нуждался я в большем: с о б с т в е н н а я квартира казалась мне таким же временным пристанищем, как и жилье от тети Паши, и я все ждал, не послышится ли из какого-нибудь угла, не грянет ли зычное: «Прошу освободить!», и посмеивался про себя — ох, видно, крепенько впечаталась в блок моей памяти жутковатая эта фраза! И только позже, через год, наверное, или полтора, я понял, что однокомнатная моя — 17,8 кв. м., — или с е к ц и я, как называли в городе такого типа квартиры, подчеркивая тем самым некоторую неполноценность их автономности, так никогда и не заменит мне
РОДНОЙ ДОМ,
возле которого растет дикая груша, которой нет давно уже, как нет и меня самого в этом доме, и в то же время все это есть — не зря же мне слышатся шелест листьев, и шаги матери за стеной, и голос ее:
— Когда же ты выбросишь эту раскладушку?!
— Выброшу, — отвечаю, улыбаясь. — Все не соберусь никак.
Получив квартиру, я не сразу сообщил об этом матери, боясь показать ей убогие свои апартаменты, но обмолвился все же, проболтался невзначай, и, приехав ко мне впервые, мать замерла на пороге и вздохнула горестно, увидев стул, сиротствующий посреди комнаты, и старое одеяло, которым завешено было окно, вздохнула еще раз и сказала, улыбнувшись вдруг:
«Слава богу, хоть угол свой есть у тебя».
Через неделю она приехала с Черменом, и, пока я трудился в отделе, изобретал и конструировал во имя грядущего, они купили шкаф, деревянную кровать и тумбочку к ней, письменный стол (как же, Алан ведь у нас у м н ы й), купили кухонную мебель и утварь, привезли все это, расставили, повесили занавеси на окна и так далее и тому подобное, и теперь уже я застыл на пороге, вернувшись с работы, а мать и Чермен смотрели на меня, улыбаясь, и ждали — что я скажу?!
«Зачем вы это сделали?» — спросил я.
Они переглянулись растерянно.
«Я ведь не мальчик уже, чтобы покупать мне обновки. Какой ни есть, но я мужчина все-таки, вы хоть бы о самолюбии моем подумали».
«Алан, — смутившись чуть, но строго сказала мать, — все это куплено на твои деньги».
«Спасибо за информацию», — хмуро кивнул я.
Зарплаты моей невеликой мне и самому едва хватало — комнаты сдавались недешево, да и тетя Паша требовала своего, и даже Канфет, если вы помните, рубль с меня сорвал, — но ежеквартальные премии свои, 50—60 процентов от оклада, я отдавал матери, оказывая
ПОМОЩЬ РОДИТЕЛЯМ,
и возвышаясь тем самым в собственных глазах.
«Знал бы, — проворчал я, — лучше выбрасывал бы их. Ты мне мать все-таки, а не копилка».
«Хватит, — оборвал меня Чермен, — не забывай, что мы постарше тебя».
«Ну и парочка, — оглядев их, усмехнулся я, — кот Базилио и лиса Алиса», — и, махнув рукой, — ну, что с вас взять? — сходил, купил шампанского, и мы справили новоселье, весело и ладно посидели втроем, поговорили, посмеялись, вспоминая прошлое, детство мое вспоминая.
Потом они купили мне холодильник, чуть позже — телевизор, и все это опять за м о и деньги, и квартира преобразилась, даже уютной стала, и только раскладушка, прогнутая немного, портила антураж; покрытая матрасом, застеленная покрывалом, она служит диваном мне, тахтой, местом праздного возлежания, у изножья ее стоит телевизор, и, улегшись вечерком и устроившись поудобнее, я гляжу в голубое окошко, наблюдая мир.
Тетя Паша ушла из моей жизни навсегда, как мне казалось, но недавно я увидел ее вдруг на улице, на углу. Стоя у перевернутого вверх дном деревянного ящика, она продавала груши, и, судя по безмену, которым пользовалась, не министерство торговли представляла, а саму себя как таковую, тетю Пашу.
«Добрый день», — учтиво поздоровался я, но глянув на меня неузнающими глазами, она отвернулась и крикнула отрывисто, но не слишком громко, так, чтобы ее не услыхали невзначай служители правопорядка:
«Груши! Груши алагирские!»
Закончив уборку, мать достает из шкафа, выкладывает на раскладушку мои одежды, осматривает их — пальто, пиджак, рубашки, белье и так далее, — подшивает что-то, штопает, пуговицы укрепляет, швы, сидит, склонившись, иглой орудует. Я тут же, рядом, стою, прохаживаюсь, смотрю на нее и жду — слишком уж долго она молчит, значит, важное что-то хочет сказать. И вот она вкалывает иглу в поролоновую подушечку, поднимает голову и произносит задумчиво:
— Таймураз хочет жениться.
— Таймураз?! — раскрываю рот от удивления. — На ком?
— Ты и сам бы должен это знать. Как-никак он брат твой.
— Ладно, — прошу, смутившись, — скажи.
— Она учительница, работает в нашей школе, — мать называет имя ее и фамилию и добавляет: — Городская.
— Да-а, — вздыхаю, — ну и летит же времечко.
— Летит, — соглашается она. — Чем дальше, тем быстрее…
Вижу — мы сидим за столом в нашем старом доме: отец, мать, Чермен и я, а перед нами, малолетний еретик перед святой инквизицией, стоит, опустив голову, Таймураз. Вина его состоит в том, что, не довольствуясь близким, кровным родством, он ищет отдаленного в природе. В нашем доме зимовали ужи, бегали по ночам, сопели и хрюкали ежики, орали птенцы, червей требуя, — какой только живности не навидались мы, но относились к этому терпимо, никто не ругал, не упрекал Таймураза — такая особенность у мальчика, животных любит. Однако млекопитающих, рептилий и пернатых ему показалось мало, и, продолжая поиски родства, он выкопал в лесу, привез на тележке и выгрузил в нашем саду средних размеров муравейник. Это было зимой, а когда пригрело солнышко и муравьи выглянули впервые из убежища своего, небоскреба земляного, им пришлось немало изумиться перемене ландшафта. Забеспокоившись, они принялись исследовать местность и начали вскоре захаживать в наш старый дом, чтобы закусить чем бог послал и время провести приятно.
И вот мы сидим, почесываясь, и отец говорит раздраженно:
«Чтобы завтра же их не было в доме».
Чермен, играющий, как всегда, роль адвоката, замечает скептически:
«Что он их на цепь посадит, что ли?»
Таймураз молчит угрюмо.
«Видишь, — говорю я назидательно, — папу кусают», — и, получив затрещину от Чермена, умолкаю тут же.
«Чтобы я ни одного здесь не видел!» — свирепеет отец.
Почесываясь, мы смотрим на Таймураза, ждем ответа.
«Не будет, — говорит он наконец, — ни одного не останется, — и добавляет мрачно: — Если вы отдадите мне огород».
«Что?!» — удивляется отец.
«Если огород отдадите», — повторяет Таймураз.
«Зачем он тебе?» — мягко спрашивает Чермен.
«Нужен».
«Ладно, — говорит отец, — а что мы зимой будем есть? Где картошку возьмем, кукурузу, фасоль?»
«Я же не в футбол там собираюсь играть, — обижается Таймураз. — Все, что вы с огорода имели, вы получите, и даже больше. Только сажать, полоть и поливать я буду сам».
«А хоть вскопать его нам можно?» — спрашиваю я.
«Копать можно, — милостиво разрешает он. — Только под моим наблюдением».
«А муравьи?!» — яростно чешется отец.
«Они улучшают почву».
«В доме?!»
«В дом они больше не придут, — обещает Таймураз. — Если огород дадите».
«Это смахивает на шантаж», — вставляю я.
«Бери! — выходит из себя отец, сдержанный обычно и спокойный. — Все забирай!»
«Хорошо, — важно кивает Таймураз, — сегодня еще потерпите, а завтра их не будет».
На следующий день муравьи ушли из дома, а мы с интересом смотрели, как Таймураз и два его приятеля малолетних, одноклассники его Абхаз и Ольгерт, прохаживаются по огороду, размечают что-то, о чем-то бормочут деловито, и, насмотревшись на них, отец махнул рукой в отчаянии:
«Что будет, то будет. С голоду не умрем».
Троица эта, земледельцы сопливые, всю весну и все лето, все каникулы свои провели на нашем огороде, сажали, сеяли, окучивали, поливали, над каждым росточком тряслись, и мамаши их, Абхаза и Ольгерта родительницы, то и дело приходили к нам, стояли, пригорюнившись, глядели на чада свои и вздыхали сокрушенно:
«Околдовали их, что ли?»
