Любимые дети - Руслан Тотров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Курение на лестничной площадке является грубым нарушением пожарной безопасности, — заявил он на собрании. — В связи с этим дверь на лестницу будет закрыта. Таково решение администрации».
«А где же нам курить?» — послышался выкрик с места.
«В туалете, на втором этаже, — ответил З. В., — если это вас устраивает, конечно. А лучше всего, — улыбнулся он по-отечески, — бросайте-ка вы курить. Я уже тридцать лет как бросил, и ни одной минуты не жалел об этом».
«Дельное предложение, — поддержал я его. — Капля никотина убивает лошадь».
«Действительно, — вдохновился З. В., — давайте бросим! Всем коллективом! Покажем пример остальным!»
Дверь на лестничную клетку была закрыта, но пагубный порок искоренить не удалось. Любители никотина, пренебрегая туалетом, дымили теперь прямо в коридоре, и это тоже являлось нарушением правил пожарной безопасности, но вполне устраивало З. В. — курильщики были на виду, да и сама обстановка коридорная (хождение вечное) мало способствовала тем задушевным разговорам, которые совсем еще недавно велись на лестнице. Время, уходившее на потребление зелья, сократилось, естественно, и надо было ждать резкого повышения производительности труда, и, возможно, так оно и произошло бы в конце концов, если бы не возникла из ничего, казалось бы, новая
ОПАСНОСТЬ,
непредсказуемая и непредвиденная.
Курильщиков в отделе было немало, и кто-нибудь из них обязательно торчал в коридоре. Это бросалось в глаза, и, проходя мимо, торопясь по своим делам, сотрудники других подразделений усмехались дружелюбно, но с достаточным зарядом иронии:
«Конструкторы-то все покуривают».
«Кто бы говорил, — отвечали им небрежно. — Не забывайте, что вы кормитесь за наш счет».
В каком-то смысле это было верно, потому что именно конструкторский отдел являлся мозговым центром предприятия, но и представители второстепенных служб, отстаивая свою честь, за словом в карман не лазили:
«Хотелось бы кормиться получше», — посмеивались.
Вскоре и начальники подразделений вступили в игру и, встречая З. В., начали интересоваться, улыбаясь сочувственно:
«Твои-то все покуривают?»
И если пикировка рядовых тружеников носила вполне безобидный характер, то улыбочки в верхах могли сказаться при подведении итогов соцсоревнования (раздел Производственная дисциплина), и, оценив обстановку и решив, что
ГРЕХИ СВОИ ЛУЧШЕ ДЕРЖАТЬ В ТАЙНЕ,
З. В. распорядился отпереть дверь на лестничную клетку.
Итак, клуб открыт, сегодня первый день фиесты, и мы сидим на ступеньках, а над нами чердак необитаемый, и сизый дым стелется слоями, и чей-то голос знакомый слышится — уж не мой ли?! — ах, это я о стрельбище рассказываю, героизируя несколько и приукрашивая прошлое.
— Алан! — это Эрнст подошел, остановился, никем не замеченный. — Пойдем, — говорит, — ты мне нужен.
Начинается галдеж:
— Посмотрите-ка, не З. В. ли к нам пожаловал?
— Какой способный! Сразу углядел, кого из нас надо выхватить!
— Неплохо бы вас всех разогнать по местам, — говорит Эрнст. — Хоть для вида бы поработали!
— Он верит, что именно труд создал из обезьяны человека!
— Вульгарная версия!
— Идем, Алан, — зовет Эрнст, — директор вызывает.
Встаю, выхожу следом за ним в коридор, а галдеж продолжается. Они радуются свободе, коллеги мои, конструкторы, но каждый помнит при этом, что в конце месяца состоится собрание, на котором будет произведен подсчет листов, а людей в отделе меньше, чем положено по штатному расписанию (таким образом З. В. экономит фонд заработной платы), и вырабатывать каждому приходится больше положенного — ах, как много придется чертить во время фиесты! — и пока это проходит, но что будет потом, когда мы станем постарше и потяжелее? А ничего — молодые придут.
— Если я правильно понял, — говорит Эрнст, — речь пойдет об амортизационном устройстве.
Улыбаюсь, поддразнивая его:
— А и Б сидели на трубе.
— Слушай, — вскипает он, — ты можешь хотя бы притворяться серьезным?!
Входим в приемную, и я подхожу к Майе, секретарше, здороваюсь, ручку галантно целую, а Эрнст направляется прямо к двери, ведущей в директорский кабинет, к дерматиновому пузу его.
— Директор занят, — останавливает его Майя.
— Скажи ему, что мы пришли, — ворчит Эрнст.
Она заходит в кабинет и выходит тут же:
— Приказал ждать.
Усаживаемся в кресла, и Эрнст ерзает нетерпеливо, а я сижу, развалившись, и на Майю поглядываю, словно впервые: шелковистые волосы, падающие на плечи, яркое лицо, тоненький свитерок, подчеркивающий высокую грудь, белые руки, порхающие, как бабочки, над клавиатурой пишущей машинки.
(Красивые секретарши — еще одна слабость директора. Как-то я намекнул ему на это, и он, удивленно посмотрев на меня, пожал плечами:
«А ты крокодилов любишь?»)
— Майя, — говорю, — у меня есть знакомый режиссер, Стенли Кубрик, слышала, может? Хочешь, скажу ему, чтобы он снял тебя в кино?
— Спасибо, — отвечает она, постукивая на машинке. — Меня уже приглашали, но я отказалась. Связываться неохота.
— А в гарем ко мне хочешь? — спрашиваю.
— С удовольствием, — оживляется она, — только не секретаршей.
Такой обычный, грубоватый немного, но невинный
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ФЛИРТ.
«Майя, — говорю, а на улице осень, конец сентября, теплое, ласковое время, а мы стоим в коридоре, стоим и смотрим в окно, — хочешь, поедем в горы, в Куртатинское ущелье? Я покажу тебе дом, в котором жил мой дед, прадед и прапрапрадед, покажу нашу крепостную башню»…
«С удовольствием, — улыбается она и спрашивает, улыбаясь: — Когда?»
«В субботу, — предлагаю. — Тебя устраивает?»
«Суббота завтра», — сообщает она.
«Правда? — удивляюсь. — Я и не заметил, как неделя прошла».
«А где мы встретимся? — спрашивает она, продолжая игру. — Во сколько?»
«На автобусной станции, — отвечаю, — в девять».
«Ах, дотерплю ли я до завтра?! — всплескивает она руками. — Доживу ли?»
Майя пришла к нам в августе, а до этого секретаршей у директора была Венера, и с ней я держался подчеркнуто-официально, потому, наверное, что всегда робел перед красивыми женщинами, считая их существами иного, высшего порядка, и она отвечала тем же, но не в смысле робости, встречала меня холодно и неприязненно, словно подвоха ждала, что-то опасное во мне чувствовала, и это давило, сковывало меня еще больше, и, увидев на ее месте д р у г у ю, я будто тяжкий груз с себя сбросил и налегке разбежался, разлетелся на радостях, представился:
«Алан. Готов любить вас и жаловать».
Она улыбнулась в ответ:
«Я подумаю о вашем предложении»…
Проснувшись в субботу, я лежу и размышляю, вспоминая вчерашнее, пытаюсь понять, всерьез мы говорили или шутя, я думаю об этом, умываясь, и думаю за завтраком — конечно, шутя! — и, когда часовая стрелка вплотную подбирается к девяти, понимаю вдруг, догадываюсь о причине своего томления:
МНЕ ХОЧЕТСЯ ВИДЕТЬ МАЙЮ.
Снаряжаюсь наскоро, выскакиваю из дома, ловлю какого-то частника, промышляющего извозом, и, удивляясь резвости своей и предчувствуя, что тороплюсь впустую, решаю по дороге, словно оправдываясь: если ее не будет, поеду один, да, убеждаю себя, в горы, в родное ущелье, о котором помню всегда, но куда все никак не могу собраться, все времени не хватает, с в о б о д н о г о времени. Подъезжаем к воротам автостанции, а я еще из машины всматриваюсь в толпу и, захлопнув за собой дверцу, вхожу на территорию, в толчею людскую и автомобильную, прохаживаюсь, озираясь, но Майи нет, как нет, и не было, конечно, и, удрученный, я поворачиваю назад, к воротам, возвращаюсь — значит, ты не поедешь один? — и слышу вдруг за спиной знакомый голос:
«Вы опоздали на двадцать минут, кавалер».
«Прости ради бога! — каюсь. — Спасибо, что не ушла».
«На здоровье, — улыбается она, — но ждать я не привыкла».
«Ладно, — тороплю ее, — идем за билетами».
Покупаем билеты, усаживаемся, автобус трогается, и город вскоре остается позади, и, продолжая каяться, я жалуюсь ворчливо:
«Но и ты виновата в моем опоздании. Пойми попробуй, когда ты всерьез говоришь, а когда трепешься».
(То же самое сказал недавно З. В. обо мне самом.)
«А вот этому тебе придется научиться», — отвечает Майя, и в голосе ее слышится приглушенная такая, вкрадчивая властность.
Дорога идет по равнине, мы проезжаем одно село, другое, Гизель и Дзуарикау, потом начинается длинный, затяжной подъем, холмы предгорий, и начинается ущелье, крутые склоны, а на них яркие, словно пламенем объятые осенние леса и, словно фон, намалеванный ребенком, ярко: голубое небо над склонами. Вскоре показываются первые строения, и вот уже я рассказываю Майе:
«Это дзуар, святилище. Сюда мог входить только жрец, дзуарылэг»…
