Синие линзы и другие рассказы (сборник) - Дафна Дюморье

Они, конечно, проходят – не баржи там на канале, я имею в виду приступы ужаса. Ужаса перед несчастным случаем, перед внезапной смертью. Видите ли, потом я сказал себе, что если бы не это несчастье, то он мог пропасть на войне. Или приехал бы в Лондон, повзрослел, располнел и превратился в подобие своего дяди, уродливого, старого. Я не хочу ни в чем оправдываться. Я не хочу абсолютно ни в чем оправдываться. Но из-за случившегося моя жизнь стала совсем иной. Как я уже говорил, я сменил квартиру и переехал в этот район Лондона. Я бросил работу, я порвал с друзьями, словом… я изменился. Я по-прежнему вижусь с сестрой и племянницами, время от времени. Нет, у меня нет другой семьи. Был младший брат, но он умер, когда мне было пять лет, и я его совсем не помню; никогда о нем даже не думал. В течение многих лет сестра была моим единственным оставшимся в живых родственником.

А теперь, прошу меня извинить, на часах уже почти семь вечера. Ресторан скоро откроется. Я люблю приходить туда вовремя. Дело в том, что мальчик, который учится там на официанта, сегодня празднует свое пятнадцатилетие и у меня есть для него небольшой подарок. Нет-нет, ничего особенного – я не сторонник того, чтобы баловать этих ребят, – кажется, певец по имени Перри Комо очень популярен среди молодежи. У меня есть его последняя пластинка. К тому же он любит яркие цвета – вот я и подумал: возможно, синий с золотом галстук придется ему по вкусу…

Пруд

Перевод И. Проценко

1

Дети выбежали на лужайку. Их окружили простор, свет и воздух, вдали едва различимо виднелись деревья. Садовник скосил траву. Лужайка, нагретая солнцем жаркого дня, была сухой и плотной, но в высокой траве у летнего домика к узким стеблям льнули, словно примерзшие, капли росы.

Дети молчали. Первое мгновение всякий раз застигало их врасплох. Дебора думала: то, что сад дожидался их все это время – пока они были в школе, или в пасхальные каникулы у тетушек в Ханстентоне, где их кормили на убой, или в рождественские с отцом в Лондоне, где катались на автобусах и ходили в театры, – то, что сад дожидался их, было чудом, о котором знала только она. Год такой длинный. Как терпел сад бушевавшие над ним снегопады или ноябрьские ледяные дожди? Уж он наверняка подсмеивался над тем, как дедушка медленными шагами прохаживается взад и вперед по террасе перед окнами или как бабушка ищет и окликает Заплатку. Когда дети уезжали, саду приходилось месяцами терпеть тишину. Даже весна и май с июнем пропадали зря – некому было по утрам смотреть на бабочек и низко снующих птиц, кроме Заплатки, который тяжело дышал от жары, лежа на прохладной каменной плите. Сад был таким покинутым, таким одиноким.

– Ты только не думай, что мы тебя забываем, – сказала Дебора беззвучным голосом, каким говорила с теми, кого считала своим. – Я всегда помню, даже в школе, прямо на уроке французского…

На уроке она чувствовала невыносимую боль оттого, что под руками у нее жесткое дерево парты, а не трава, которую она сейчас наклонилась потрогать. Дети раз поспорили – чего на свете больше: травы или песка, и Роджер сказал, что, конечно же, песка должно быть больше – из-за морского дна; во всем мире, в каждом океане, если поглядеть глубоко вниз, окажется песок. Но и трава там тоже может быть, возразила Дебора, трава, которая раскачивается, такая трава, которой никто еще никогда не видел, и цвет у этой океанской травы темнее, чем у травы на поверхности мира – в полях, или в прерии, или в садах у жителей Америки. Она выше деревьев и раскачивается, как колосья при ветре.

Они побежали в дом спросить у кого-нибудь из взрослых, чего на свете больше, травы или песка, – оба взмокшие и взбудораженные от спора. В доме им встретился дедушка в своей старой шляпе, который искал садовые ножницы, чтобы подровнять живую изгородь. Он рылся в ящике, полном шурупов и гаек, и нетерпеливо переспросил:

– Что? Что такое?

Мальчик покраснел – может быть, это глупый вопрос? – но девочка подумала: дедушка просто не знает, они никогда ничего не знают, и состроила брату гримаску, чтобы показать, что она на его стороне. Позже они спросили у бабушки, и та, будучи человеком практичным, ответила коротко и по делу:

– Я думаю, песка. Только представьте себе все эти песчинки.

И Роджер торжествующе обернулся к сестре:

– Я же тебе говорил!

Песчинки. Дебора не подумала о песчинках. При мысли о магическом множестве миллионов и миллионов песчинок, тесно жмущихся друг к другу на дне океанов, она почувствовала дурноту. Пусть Роджер победит в споре. Это неважно. Лучше быть среди меньшинства – среди качающихся трав.

Теперь, в этот первый вечер летних каникул, она опустилась на колени, потом легла, вытянувшись в полный рост на лужайке и раскинув руки, как Иисус на кресте, только лицом вниз, вновь и вновь повторяя слова, которые запомнила со времени приготовления к конфирмации. «Жертва чистая, жертва святая, безупречная… жертва искупительная за грехи мира». Предложить себя земле, саду, этому саду, который терпеливо ждал все месяцы с прошлого лета, – конечно же, это она должна сделать первым же делом.

– Пошли, – сказал Роджер; до того он с одобрением созерцал, как садовник Уиллис выкосил лужайку – в самый раз для крикета; не дожидаясь ответа сестры, он побежал к летнему домику, а там кинулся в угол, к длинному ящику, в котором хранились разобранные калитки для крикетных ворот.

Подняв крышку, он улыбнулся. Привычный запах был приятен. Старый лак, потрескавшаяся краска. И не тот ли это самый паучок и не та ли самая паутина? Он вынул, один за другим, столбики, потом – дужки, и тут оказалось: он зря боялся, что потерял мяч, – мяч был на месте. Он, впрочем, поизносился, стал серовато-красным. Роджер понюхал его и попробовал на зуб, ощутив вкус вытертой кожи. Он сгреб все имущество и отправился устанавливать калитки.

– Иди сюда, помоги мне отмерить середину поля, – позвал он сестру, и при взгляде на нее у него упало сердце: из того, как она сидела на корточках в траве, пряча в ней лицо, было ясно, что она, как с ней это случалось, полностью ушла в себя и крикет ее не занимает. – Деб, – встревоженно окликнул он, – ты играть собираешься?

До Деборы его голос доносился сквозь множество звуков земли, сквозь биение сердца и пульса. Если приложить ухо к земле, слышался гул гораздо более низкий, чем жужжание пчел или шум моря в Ханстентоне. Ближе всего к этому гулу было гудение ветра, но ветер безогляден. А гул земли терпелив. Дебора выпрямилась, и сердце у нее упало, совсем как у брата, но по причине прямо противоположной. Предстоит монотонная игра, которая станет огромным куском времени, вырванным у ее одиночества.

– Сколько времени надо будет играть? – спросила она.

Такое отсутствие энтузиазма удручило мальчика. Невелика радость, если она превратит игру в одолжение. Ему, однако, надо держаться твердо. Она всегда ухватывалась за любую уступку с его стороны и оборачивала ее к своей пользе.

– Полчаса, – ответил он и добавил в виде ободрения: – Хочешь, начинай первой.

Дебора понюхала свои колени. Они еще не пахли по-деревенски, но если тереться ими о траву, да еще и о землю, то их лондонская белизна исчезнет.

– Ладно, – сказала она, – только не больше чем полчаса.

Он поспешно кивнул и, чтобы не терять времени, отмерил центр поля и начал втыкать в землю столбики. Дебора пошла в летний домик за битами. Привычный вид небольшой деревянной постройки был ей так же приятен, как брату. Прошло уже много времени, годы, с тех пор, когда они играли в летнем домике, устраивая внутри из поломанных шезлонгов другой домик, но, как целый год ожидал их сад, так же ожидал и летний домик, высматривая их своими немытыми окнами, затянутыми паутиной. Дебора дважды поклонилась – таков был ритуал. Если бы она забыла сделать это, войдя в домик в первый раз, это сулило бы несчастье.

Она взяла две биты в углу, где они стояли вместе со старыми крокетными молотками, и сразу же поняла, что Роджер выберет ту, у которой резиновая ручка, – хотя битами они, понятное дело, будут пользоваться по очереди, а ей придется все каникулы довольствоваться меньшей, у которой осталась лишь половина обмотки. На полу валялся крокетный зажим. Она подняла его, надела себе на нос и с минуту стояла, размышляя, каково было бы жить так постоянно – с прищемленными ноздрями, отчего голос у нее сделался бы как у Петрушки. Стали бы ее жалеть?

– Скорей! – крикнул Роджер, и она кинула зажим в угол, потом, когда была уже на полдороге к полю, быстро вернулась назад, потому что знала, что зажим лежит отдельно от своих собратьев, и она может, проснувшись ночью, вспомнить о нем. А вдруг зажим озлобится и станет преследовать ее.

Она подвинула его к лежавшим на полу двум другим, он ее простил, и в летнем домике воцарился мир.

– Не выходи вперед слишком рано, – предупредил Роджер, когда Дебора встала на черту, которую он для нее отметил, и большим усилием воли заставила себя неотрывно следить, как он закатывает рукава, как отмеряет шагами расстояние для разбега. Мяч взлетел, и она, прыгнув навстречу, легко и точно ударила по нему. От удара у нее заломило руки: Роджер сознательно пропустил подхват. Оба они промолчали.