Аслан и Людмила - Дмитрий Вересов

Она, как сумасшедшая, стала брызгаться, противно завязая ногами в прилипающей юбке. И медленно подобралась к тому, кто покачивался на воде. Потом инстинктивно ухватилась за него, как за плавающее бревно.

Он тут же ушел под воду.

А вынырнул в двух метрах от нее.

Но она этого не видела.

Потеряв опору, она опять впала в панику. Но теперь ее паника была замешана на кошмарной усталости. И она поняла, что сейчас, когда берег уже в двух шагах, она утонет, и ничего ее не спасет. Куда же он делся? Господи, ну куда же он делся? Я все ему отдам! Только спаси! Но темная вода вокруг сомкнулась над ней, и Мила безвольно пошла ко дну…

Глава 6

Мы — два грозой зажженные ствола,

Два пламени полуночного бора,

Мы — два в ночи летящих метеора,

Одной судьбы двужалая стрела.

Мы — два коня, чьи держит удила

Одна рука, — одна язвит их шпора,

Два ока мы единственного взора,

Мечты одной два трепетных крыт.

1907 год. Подмосковное имение Бобылево

Дворянская молодежь приспособила под театр бывший каретный сарай. Мужики за пару часов сколотили сцену. Распахнулись широкие ворота, получились кулисы.

Люда Ратаева, две ее кузины Даша и Маша, Алексей Борский и студент университета, помощник и лаборант профессора Ратаева Борис Белоусов составили актерскую труппу бывшего каретного сарая. Дело оставалось за малым — выбрать пьесу, отрепетировать и сыграть ее.

Как раз по первому вопросу возник горячий спор. Людмила хотела играть «Гамлета» или, еще лучше, «Отелло». Она представляла, как помешанная Офелия или убиенная Дездемона рассыплет перед изумленной публикой золотое море волос, и не хотела слышать про другой репертуар. Даша и Маша хотели ставить Ибсена, Боря Белоусов — «Горе от ума». Алексей Борский соглашался на все, только с Людмилой Ратаевой в главной роли.

В конце концов, самый рассудительный из всех Боря Белоусов предложил исходить при выборе пьесы из имеющегося в их распоряжении театрального реквизита. Молодежь полезла на чердаки и в бабушкины сундуки. Среди слежавшегося, изъеденного молью хлама были обнаружены потертая кавказская бурка и такая же старая меховая шапка. Но особенно порадовал молодежь огромный заржавелый старинный кинжал. Прадед Людмилы Михаил Азаров служил когда-то на Кавказе.

Единодушно решили ставить что-нибудь кавказское — Пушкина, Лермонтова или графа Толстого. Тут Алексей Борский, до этого молчавший и смотревший на суетящуюся, раскрасневшуюся Людмилу, впервые заговорил:

— Сейчас многие цирки ставят пантомимы. Я видел такую на Нижегородской ярмарке. Цирк-шапито представлял пантомиму «Руслан и Людмила» с джигитовкой, полетами под куполом цирка, дрессированными зверями…

— Ты предлагаешь кому-то из нас полетать под куполом сарая? — заметил Боря Белоусов. — Я, например, покорнейше благодарю. Рожденный ползать и все такое. А дрессированные звери Жучка и Белан уже и так обмочили все углы нашего театра…

— Погоди, Боря, — перебил его Алексей, — я вот что хотел предложить. Давайте, соединим два жанра — традиционную театральную постановку и пантомиму. Поглядите, мы же можем выйти за рамки сцены. Чеченец в бурке поскачет на настоящем коне. На моем Мальчике, например. Мы раздвинем сцену до горизонта, деревья, цветы и трава примут участие в спектакле-пантомиме как полноправные актеры…

Людмила смотрела на вдохновенное лицо Алеши Борского и не узнавала его. Куда-то делась странная туманная поволока с его взгляда. Глаза загорелись трепетным внутренним огнем, а пепельные волнистые волосы были словно этим же пламенем опалены. Он был очень хорош сейчас, этот Алеша Борский.

Несколько дней назад на железнодорожной станции Ратаева услышала фамилию Борский. Разговаривали две молодые барышни. Отчего-то Люда вспыхнула и мгновенно возненавидела двух болтающих кокеток. Она даже не почувствовала ни малейшего стыда, хотя отдавала себе отчет, что приблизилась к ним для подслушивания. Разговор шел о каких-то стихах, о какой-то Панне, Новой Мадонне, Софии, Христианской Венере и прочем вздоре. Но имя Алексея произносилось ими с придыханием. Какое ей, в конце концов, дело до Борского? Такое же, как до Софии… Люда быстро прошла мимо жеманных барышень, невежливо задев одну из них плечом, и даже не извинилась.

А потом Борский приехал опять на своем Мальчике и подарил ей свежий номер альманаха «Северные цветы». Теперь Люда знала, что Алексей не просто пишет стихи, как все гимназисты, он — на стоящий поэт, не меньший, чем Фет или Апухтин. В стихах Борского она нашла и Панну, и Софию, и Христианскую Венеру, и Юдифь. Это были все имена одного и того же существа женского пола, за которым угадывалась реальная девушка с темными глазами и копной густых золотистых волос.

— Мне понравилась идея Алексея, — услышала она голос Белоусова. — То, что он предлагает, в высшей степени оригинально и, я бы сказал, органично. Спектакль-пантомима… Что скажут наши барышни? А не поставить ли нам на сцене Лермонтовскую «Бэлу»? Печорин, Казбич, Бэла, конь Карагез…

Все тут же решили, что ставить надо «Бэлу» из «Героя нашего времени» и ничего, кроме «Бэлы». Но когда Алексей и Борис в один голос предложили на роль чеченской девушки Людмилу, кузины Даша и Маша обиделись. Припомнилось, что женских ролей в этой истории больше нет. Пришлось тут же досочинить за господина Лермонтова пару чеченок и еще пару казачек, так как кузины соглашались только на несколько ролей в спектакле в обмен за одну главную женскую.

В день премьеры спектакля в Бобылево было на редкость многолюдно. Перед уже не узнаваемым каретным сараем на креслах и стульях сидели семьи обоих профессоров, соседских помещиков и гости. Сколоченные на скорую руку лавки заняли местные крестьяне — прасловские и таракановские. Народу было больше, чем на недавнем кулачном бою между двумя этими деревнями.

За кулисы лезли ветки бузины, подставляя переодевающимся артистам свои зеленые листья, как для автографа. Теплый ветер теребил занавес и требовал начала представления. Чернобородый Еремей, прасловский кузнец, известный во всей округе силач и кулачный боец, которому был как раз доверен занавес, строго смотрел на публику, чувствуя свою значительность и даже власть.

Наконец, Еремей торжественно стянул занавес на сторону, и зрителям предстали нарисованные на огромном холсте снежные вершины, чеченский аул на склоне горы и пасущаяся отара овец. Коричневой краской был нарисован бегущий Терек, больше напоминавший российскую, разбитую колесами и распутицей, дорогу. По сцене прогуливался Печорин-Белоусов и произносил монолог, переделанный из диалога с Максимом Максимовичем.