Великосветский свидетель - Алексей Ракитин

— Значит, вы полагаете, я… Я убила?! — Она задохнулась, на лице проступила гримаса недоумения и ужаса. — Что вы говорите! Какое чудовищное и несправедливое… подозрение…

Ее взгляд потерянно метнулся по кабинету, потом, словно прикованный неведомой силой, остановился на Вадиме Даниловиче и уже не отрывался от его лица. Голос Жюжеван поднялся, зазвенел, в нем послышалась дрожь и отчаяние:

— Как бы я могла?! Это же мой… мой воспитанник, мой ученик, я его… лелеяла много лет! Я с ним провела больше времени, чем родная мать! Какая же это чушь! Как только это могло прийти вам в голову?!

Слова срывались с ее губ резко, быстро, она вся подалась вперед, казалось, что вот-вот вскочит со своего стула и набросится на помощника окружного прокурора с кулаками. Он смотрел на нее как обычно смотрит зоолог на пришпиленную булавкой бабочку: как она бьется, сучит лапками, бессмысленно пытаясь избежать безрадостной участи. Шидловский, всем своим видом показывая, что на него не действуют дамские «выкрутасы», спокойно проговорил:

— Вы его отравили, дали под видом лекарства морфий, который Николай получил летом из экстракта опийного мака. Я полагаю, что все это произошло потому, что он порвал тяготившую его связь с вами. Либо готовился это сделать. Я верю, что вы его ценили, дорожили им и даже искренне любили. Хотя любовь эта была, конечно, нездоровой. Но вы многое связывали с Николаем. Это так по-женски.

— Но это же неправда! Этого не было! — она почти кричала.

От ее светской сдержанности не осталось и следа. Она уже не могла сдержать слез, мокрое лицо исказила гримаса, вмиг сделавшая его некрасивым.

— Так и запишем в протокол, — продолжал Шидловский, обращаясь как бы к секретарю, но поглядывая при этом на Жюжеван. — Мадемуазель, в ответ на заданный ей прямой вопрос о виновности в смерти Николая Прознанского, заявила, что себя виновной не признает. Ввиду тяжести инкриминируемого Жюжеван преступного деяния, ее запирательства, наличия, как иностранной подданной, возможности в любой момент покинуть пределы Российской Империи, помощником прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Шидловским В. Д. принято решение об аресте Жюжеван и заключении ее под стражу в женское отделение Санкт-Петербургского тюремного замка. Обвиняемой вручено постановление об аресте и разъяснено…

Плавное течение речи Вадима Даниловича было остановлено падением тела Жюжеван на пол. Шумилов подскочил к упавшей, пощупал пульс сначала на запястье, потом на шее. Не нащупав, испугался не на шутку. Шульц, привстав на цыпочки, из-за конторки с любопытством наблюдал за его манипуляциями.

— Никита Иванович, — обратился к нему Шумилов, — пригласите конвойных, они в коридоре сидят. И потрудитесь врача пригласить.

Шульц выскользнул за дверь.

— Вадим Данилович, у вас где-то нашатырь был, — вспомнил Шумилов.

Но Шидловский уже извлек из стола пузырек и смачивал его содержимым платок.

— Вот насчет врача побеспокоиться следовало загодя, — сокрушенно пробормотал он.

Дверь отворилась. Вошли ожидавшие в приемной полицейские, и бестолково остановились на пороге.

— Не надо стоять столбом, братцы, — сказал Шидловский, — осмотрите покамест сумочку барышни. Вам ее на Шпалерную везти, так что потрудитесь! Рекомендую обратить внимание на флаконы и баночки, в них может оказаться яд.

Шульц привел доктора быстро. В соседнем с прокуратурой доме проживал немец-акушер, его обыкновенно звали в случае каких-то эксцессов на допросах. Иногда, хотя и не очень часто, обвиняемые при задержании пытались грызть стаканы, пить чернила и падать в обмороки. В дальнейшем все допросы и очные ставки проводились на территории тюремного замка, где каждый из помощников прокурора имел для этого персональную камеру. Там разного рода инциденты, связанные с членовредительством, происходили не в пример чаще, но на территории тюрьмы существовал лазарет, а в штате персонала имелись врачи, так что проблема с оказанием первой помощи пострадавшим решалась гораздо проще.

Доктор осмотрел уложенную на диван Жюжеван, определил аритмию, дал каких-то капель. Он более получаса добросовестно просидел рядом с нею, успокаивающе разговаривая и периодически проверяя пульс. После его ухода Шидловский подсунул Жюжеван на подпись протокол допроса, зачитал постановление о взятии под стражу и разъяснил некоторые казенные формулировки. Старший конвойного наряда расписался о принятии арестованной под ответственность.

А потом ее увели.

12

Прошло несколько дней. Следственная машина была запущена и работа двигалась своим чередом. Шидловский решил проблему с протоколом осмотра трупа Николая Прознанского способом воистину нетривиальным: он отдал бумаги полковнику Прознанскому, а тот вернул их через два дня с необходимыми подписями. Помимо Пашенко, в действительности проводившего вскрытие, под протоколом подписался некий адъюнкт академии. Полковник, используя свои связи, сумел убедить офицера поставить подпись под документом. Таким образом, все формальности оказались соблюдены и протокол благополучно был вшит в дело.

Помимо этого, Шидловский оформил в виде протокола допроса рассказ полковника об увиденном им моменте интимной близости сына с гувернанткой. Проделано это было в отсутствие Шумилова, неожиданно обнаружившего в деле документ, состряпанный явно задним числом.

Жюжеван сидела в тюрьме на Шпалерной и чувствовала себя скверно. В первые дни мая она передала просьбу о встрече с помощником прокурора, и Шидловский, рассчитывавший на сознание в убийстве, немедля отправился в тюрьму. Встреча не оправдала его радужных надежд: арестованная просила предоставить ей выписки из протоколов допросов лиц, свидетельствовавших о ее связи с покойным, а также интересовалась возможностью привлечения адвоката. Но главный сюрприз француженка преподнесла через два дня.

Утром шестого мая Вадим Данилович пригласил Шумилова в свой кабинет и, явно чем-то расстроенный, шлепнул на стол перед ним тонкую картонную папку.

— Полюбуйтесь, Алексей Иванович, — проворчал он. — Наша мадемуазель жалобу настрочила. Да не во французское посольство, что было бы естественно, а Сабурову! Каково?!

Прокурор Санкт-Петербургского окружного суда был непосредственным начальником Шидловского. Жюжеван действовала логично. Не жаловаться же на Шидловского самому Шидловскому!

— А копию жалобы направила мне, за что ей, конечно же, большое спасибо, — продолжил помощник прокурора. — Прочтите и скажите, что вы обо всем этом непотребстве думаете.

Он был явно раздосадован: грузно опустившись в свое безразмерное кресло, принялся барабанить костяшками пальцев по столу.

Алексей Иванович раскрыл папку и углубился в чтение заявления.

Это были три страницы, исписанные хотя и ровными, но испещренными помарками строчками. Автор текста, видимо, имел уравновешенный характер и был приучен к порядку, об этом свидетельствовал как четкий почерк, так и общее размещение текста на листах. Но писавший явно волновался, подбирая слова, и пытался придать тексту больший эмоциональный заряд, что вовсе не требовалось для документа такого рода. При этом, возможно, автор был ограничен в количестве бумаги.

Заявление оказалось весьма ярким в эмоциональном отношении, по содержанию оно было логично и вполне здраво. Француженка писала, что все предъявленные ей улики и показания свидетелей есть не что иное, как намеренно устроенная западня. Она отрицала все обвинения в свой адрес и утверждала, что ее «специально опутали и оговорили». Обвиняемая утверждала, что за обрушившимися на нее несчастиями стоял давний недоброжелатель Жюжеван, а именно… мать покойного Николая Прознанского. Она прямо обвинила Софью Платоновну Прознанскую в смерти сына.

Дойдя до этого места, Шумилов оторвался от бумаг и остолбенело посмотрел на Вадима Даниловича. При всей симпатии к француженке Шумилов был поражен ее умозаключением и чувствовал недоверие к этому утверждению. Шидловский, поймав взгляд Алексея Ивановича, истолковал его по-своему: «Ты читай, читай! Дальше будет интереснее…»

Жюжеван аргументировала заявление следующими умозаключениями: «Почему сразу после смерти Николая пузырек с остатками лекарства, из которого больной получал микстуру, Софья Платоновна забрала в свою комнату? Ведь тогда даже мысли об отравлении ни у кого не возникало! Но если у самой Софьи Платоновны зародились подозрения, то зачем через два дня она вернула пузырек на место? Комната покойного не только не была закрыта, но — более того! — я была поселена в ней на три дня, вплоть до момента похорон Николая. Где же логика?»

Рассуждения Жюжеван вовсе не казались надуманными. Шумилов к немалой досаде понял, что следствие очень мало знает о внутрисемейных отношениях Прознанских. Что они делали, как себя вели в первые дни после смерти Николая, оставалось невыясненным; следствие вообще не задавалось этими вопросами, всецело сосредоточившись на проверке версии о радикальной молодежной группе. Тот факт, что Жюжеван прожила несколько дней в комнате покойного уже после его смерти, заставлял совершенно иначе посмотреть на взаимоотношения участников этой истории.