Великосветский свидетель - Алексей Ракитин

«Сегодня такой солнечный, хороший день на дворе, а для меня это — черный день. Верочка ответила, умышленно сделав это письмом, а не при личной встрече. К чему все прелести мира, если нет больше…»

Дальше запись прочитать не удалось — почти половина страницы оказалась вымарана тушью, да так густо, что под нею не угадывалась ни одна буква. Шумилов задумался. Интуитивно он чувствовал, что именно эти, кем-то старательно зачеркнутые строчки, очень важны для понимания последовавших в середине апреля событий. Вероятно, поэтому их и постарались скрыть. Кто бы это ни сделал, он не захотел полностью уничтожать ни страницу, ни сам дневник. Очевидно, потому, что дорожил каждым словом, попавшим в тетрадь.

Шумилов взял лист бумаги, ручку и выписал в столбец:

1. О себе самом.

2. Мать.

3. Отец.

4. Жюжеван.

5. Пожалостина Вера.

6. Павловский Сергей.

7. Веневитинов Иван.

8. Соловко Владимир.

9. Штром Андрей.

10. Пожалостин Андрей.

11. Обруцкий Федор.

12. Спешнев Петр.

13. Посторонние, случайные люди.

После этого он принялся читать дневник снова. При каждом упоминании автором человека из составленного списка Шумилов ставил против этой фамилии галочку. После повторного прочтения дневника Алексей Иванович знал, что чаще всего Николай поминал в дневнике самого себя — 52 раза. Это было логично. Можно сказать, что дневник — это книга о самом себе. И чем более человек эгоцентричен, тем более откровенна такая книга. Далее по частоте упоминаний шли друзья Николая — 23, 20, 19, 17 раз. Вера Пожалостина упоминалась 15 раз, что тоже было немало, если принять во внимание, что в жизни Николая она возникла лишь в конце осени 1877 года. Отец был упомянут молодым человеком всего трижды, причем два раза в обезличенной форме, скорее как философская категория, нежели как полковник Дмитрий Павлович. Мать Николай упомянул восемь раз. А вот Жюжеван — ни разу.

Результат показался Шумилову интересным. Сын всячески избегал упоминания в дневнике как отца, так и гувернантки. Они словно не присутствовали в его жизни, хотя на протяжении всех месяцев, охваченных дневниковыми записями, Николай встречался с обоими практически ежедневно.

Очень заинтересовало Шумилова и то, как покойный описал посещение публичного дома. Молодой человек явно имел какое-то расстройство половой сферы. Этим обстоятельством следовало заинтересоваться гораздо раньше. Оно могло прояснить характер отношений Николая с гувернанткой. Очевидно, что-то мог знать доктор Николаевский. Следовало поговорить с ним.

Надо постараться прочесть замаранную тушью часть текста на последней странице дневника, обратиться в химическую лабораторию Министерства внутренних дел. Кроме того, криминалистов следовало бы попросить проверить дневник на предмет выявления тайнописи: поскольку Николай был большим любителем химии, можно предположить использование им симпатических чернил. А полицейские химики — большие мастера по этой части. Даже если бы они не справились с поставленной задачей, то, по крайней мере, смогли бы назвать тех специалистов в Петербурге, кто наверняка справится. Хорошие химические кабинеты имелись при Экспедиции по заготовлению ценных бумаг Министерства финансов, в Горном институте, в университете. Разумеется, подобное исследование дневника могло быть осуществлено только по оформлении специального направления. А перед тем, как отдавать дневник в руки химиков, его следовало полностью скопировать в силу возможной утраты.

Помимо этих обстоятельств, следовало не упускать из виду проверку Петра Спешнева, возможного родственника осужденного по «делу петрашевцев» Николая Спешнева. Минует день-два, и Шидловский непременно поинтересуется результатом. К этому следовало быть готовым.

Шумилов засел за оформление необходимых документов, затем отнес дневник секретарю, попросив скопировать его в кратчайшие сроки. Никита Иванович пролистал дневник и сокрушенно покачал головой, ведь речь шла, почитай, о сорока листах.

— Ждите, Алексей Иванович, я конечно же, буду работать, — заверил он Шумилова совершенно убитым голосом.

Шумилов составил запрос о родственниках Петра Спешнева в адресную экспедицию столичной полиции весьма казуистично. Он не просто попросил перечислить всех родственников Спешнева, но и упомянул о возможном родстве последнего с неким однофамильцем, проходившем по делу «петрашевцев». Сделал это Шумилов, разумеется, не случайно.

Постановка паспортного учета в Российской Империи имела давнюю историческую традицию и являлась одной из сильнейших сторон организации административного аппарата. Начиная с 1719 года при отъезде любого человека податного сословия в соседний уезд или далее ему надлежало выправить «пропускное письмо». Оно представляло собой документ с указанием имени, отчества, фамилии, возраста, направления движения владельца, а также его детальный словесный портрет, и запись о месте и дате его выдачи. «Пропускное письмо» времен Петра Первого явилось прообразом паспорта, а организационный механизм его учета фактически положил начало институту прописки в России. По прибытии в назначенное место владелец вручал паспорт дворнику, который в течение суток должен был снести документ в околоток, где данные паспорта переписывались и поступали в адресный стол полицейской части. Там на владельца паспорта заводилась карточка, сохранявшаяся в течение года. По истечении года карточка сдавалась в адресную экспедицию городской полиции, откуда по истечении пяти лет направлялась в адресный архив. Паспорта выдавались на год, два и три и, начиная с 1763 года, облагались денежным сбором. В девятнадцатом столетии в паспортах стали появляться записи о несовершеннолетних детях и жене обладателя, в том случае, если они путешествовали вместе с ним. Если в начале существования паспортной системы священники и дворяне были освобождены от необходимости получения паспортов для проезда по стране, то постепенно все сословия оказались в равной мере вынуждены получать и регистрировать такие документы.

Помимо данных о жителях Санкт-Петербурга, копившихся в архивах адресной экспедиции, весьма важная информация о них оседала в секретном архиве Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии. Формально архив этот должен был содержать материалы только о лицах, заподозренных в политической неблагонадежности, но на самом деле в нем оказывались справочные данные практически на всех сколь-нибудь образованных жителей столицы.

Поэтому Шумилов, составляя запрос в адресную экспедицию о родне Петра Спешнева, нарочно упомянул в нем о «проверке на предмет возможного родства с неким Николаем Спешневым, осужденным по делу Петрашевского». Подобная формулировка заставила бы полицейских, с одной стороны, тщательнее проверить данные о ныне проживающих в столице родственниках Петра, а с другой, переправить запрос в Третье отделение, для того, чтобы тамошние чиновники проверили его по собственной учетной базе. Такая двойная работа, конечно, удлинила бы время подготовки ответа, но при этом гарантировала от случайных ошибок исполнителей.

Вопреки ожиданиям Шумилова, предполагавшего, что проверка Петра Спешнева потребует три-четыре дня, ответ на запрос был получен на удивление быстро, буквально через день, после его отправки прокурорским курьером. Возможно, именно упоминание в запросе политического преступника Николая Спешнева, осужденного без малого три десятка лет тому назад, способствовало тому, что отработка запроса была проведена вне очереди.

Как бы там ни было, получив ответ, Шумилов узнал, что Петр Спешнев к своему однофамильцу отношения никакого не имел. У него был дядя по отцу, Николай Спешнев, но это был явно другой человек, родившийся только в 1840, в то время как петрашевец Спешнев был рожден в 1821. Других Николаев в роду Петра на протяжении трех колен не просматривалось. Помимо прочего, приятель Прознанского происходил из древнего боярского рода, все представители которого находились на государевой службе и жили по преимуществу в столице, а петрашевец Спешнев приехал в Санкт-Петербург из Твери.

Обдумав сложившуюся ситуацию с разных сторон, Алексей Иванович пришел к заключению, что на версии о молодежной нигилистической группе можно уверенно ставить крест. Не был Николай Прознанский членом тайного радикального движения. Никто его никуда не вовлекал, и никаких поручений по изучению ядов Николай никогда не получал. И не было среди его окружения человека, которого можно было бы в чем-то подобном заподозрить.

В таком случае следовало признать, что анонимку в канцелярию градоначальника можно рассматривать либо как неудачную шутку, либо как попытку запутать следствие, наведя его на ложный след. В первом случае на посылку подобного письма мог решиться только незрелый и склонный к авантюрам юношеский ум. Во втором — писавший имел четкий план, предполагавший последующее убийство Николая. И тогда неизвестный отправитель и есть тот самый преступник, которого пыталось назвать следствие.