Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Ну так до меня уже дошло. Дошло, что доктор Легконожка мне врет, ведет свою игру. Наслаждается властью. Может, она все еще злится на меня за тот случай, когда я оказалась под дверью. Может, хочет напомнить, что она тут главная, что в этой палате правду определяет она, а не я. Раз она говорит, что Джона не жил в общежитии и не ходил на занятия, я бессильна доказать обратное, ведь правила-то устанавливает она, и к нашим соученикам за доказательствами обращается она, а не я.

Ну и плевать. Серьезно, пусть забирает у меня душ и обеды в столовой, пусть держит меня взаперти, но теперь она хочет отнять и Джону? Разумеется, Легконожка распоряжается моим здешним существованием, но ей не удастся украсть мою предыдущую жизнь.

На этот раз я не буду швыряться стулом, мне нужно что-нибудь посерьезнее. Я сжимаю край кровати, но потом вспоминаю, что она привинчена к полу. Я бросаю взгляд на окно. Меня душит такая ярость, что я готова расколотить стекло голыми руками, вылезти наружу и сбежать домой. Я сама найду Джону и приведу его сюда, чтобы Легконожка убедилась в моей правоте, а потом снова убегу и никогда не вернусь. Я выставляю вперед сжатые кулаки, собираясь силой проложить себе дорогу.

Едва я вскакиваю, Стивен крепко обхватывает меня руками. Когда он успел подойти так близко? Не могу пошевелиться. Ничего хорошего, когда тебя вот так держат: ничего общего с объятием, лаской, выражением привязанности. Руки у меня прижаты к бокам. И хотя я почти не шевелюсь, мне нечем дышать, я обливаюсь потом, будто бежала сюда от самого Сан-Франциско.

— Все хорошо. — Доктор Легконожка встает, отталкивая стул ногой поближе к двери. — Я дам тебе успокоительное, чтобы ты пришла в себя.

Я пытаюсь протестующе тряхнуть головой, но не могу шевельнуться. Мне хочется кричать, вопить, но никак не набрать воздуха. Я что, плачу? Почему не получается выдавить ни слова?

Я чувствую укол в руку. (Откуда взялся шприц? Легконожка всегда носит его с собой в кармане на всякий случай?) Почти моментально я оседаю в руках Стивена.

— Можешь ослабить хватку, Стивен. — Легконожка по-прежнему говорит тем же сочувствующим тоном. Наверное, он должен успокаивать, но я только сильнее раздражаюсь. Ну, или раздражалась бы, не накачай меня Легконожка тем, чем она меня накачала.

Эффект успокоительного мне не нравится. Я понимаю, что злюсь, но не могу злиться как следует, словно между мной и моими эмоциями встал барьер.

Стивен опускает меня на кровать. Белье подо мной шуршит. Пружины впиваются в спину. Я хочу повернуться, но не могу. Легконожка нависает надо мной.

— Я уже давно подозревала, — мягко начинает она. — Ханна, я понимаю, такое неприятно услышать, но Джона, похоже, был галлюцинацией.

Как она могла давно подозревать, если узнала о Джоне только вчера?

Врушка, врушка, тетя хрюшка.

Во рту все слиплось. Не могу говорить. Легконожка протягивает руку и вытирает мне слезы.

Я уже не плачу. Я уже никто.

— Твой мозг придумал Джону, — объясняет Легконожка, будто я не знакома с термином «галлюцинация». Она садится на край кровати. Я чувствую, как бедро доктора касается моей руки, неподвижно лежащей на простыне.

Если бы мышцы не превратились в кисель, я бы покачала головой. Раз уж мой мозг решил придумать парня, какой смысл подсовывать мне Джону — парня, которого приходилось делить с другой? Который выбрал другую.

Да это изначально полная ерунда. В смысле, я не наивная: мне известно, что существуют люди с серьезными заболеваниями, психически нестабильные, у которых мозг вытворяет подобные фокусы. И тогда люди слышат голоса и видят то, чего на самом деле нет. Но я-то не одна из них.

— Попробуем назначить тебе курс антипсихотиков.

«Антипсихотики». Похоже на «антибиотки». Как будто Джона — это вирус, от которого надо избавиться.

Психоз. Как это я раньше не замечала, что у слов «псих» и «психоз» одинаковый корень? Так и вижу, как лет двести назад медсестра в больнице вроде этой сократила термин, ссылаясь на одного из пациентов. Готова поспорить, она и не рассчитывала, что он так широко разойдется.

Антипсихотики. «Анти» обозначает противоположный, против, отрицающий. Я изучала морфологию, готовясь к экзаменам.

Легконожка намерена противопоставить таблетки психозу.

— Будет замечательно, если ты добровольно примешь лекарство, — продолжает Легконожка, — так что я дам тебе время подумать.

Подтекст яснее ясного: мое решение совершенно не имеет значения. При необходимости меня заставят принять таблетки. Мне нет восемнадцати; так что за меня решают родители. И даже если они не согласятся, Легконожка, пожалуй, может добиться судебного приказа. Я думаю о девушках в столовой: тех, кто послушно принимает таблетки, и тех, кто кричит и вырывается. Какой буду я?

— Я загляну к тебе через некоторое время. — Легконожка встает, и кровать провожает ее скрипом. Кивок Стивену. Я не могу повернуть голову, но воображаю, как он придерживает для нее дверь. (Прямо-таки верх галантности; и это тот самый мужчина, который пару минут назад зверски меня скрутил.) Когда дверь за ними закрывается, я слышу щелчок магнитного замка и остаюсь совсем одна в тесной палате.

Нет. Не одна. Люси здесь. Мне удается перекатить голову набок, и я вижу, как моя соседка сидит у себя на кровати. Сжимая в руках книгу — любовный роман, — Люси смотрит на меня.

Неужели она верит доктору Легконожке? Неужели считает Джону всего-навсего галлюцинацией?

— Извини, — говорит Люси. — Я подумала, что лучше не вмешиваться, а не то будет только хуже.

Она права. Они могли и ей вколоть успокоительное. Или расселить нас по разным палатам.

Зато выражение лица у Люси совсем другое, чем у Легконожки. Она меня не жалеет. Она ненавидит это место не меньше моего.

Люси не верит доктору Легконожке. Она верит мне.

двадцать девять

Через несколько часов наступает отбой, свет гаснет. Действие успокоительного еще не кончилось — но теперь мышцы напоминают не кисель, а желе. Я представляю, как они трясутся сами по себе, а внутренние органы между ними похожи на кусочки фруктов, застывшие в желатине. Язык кажется липким и слишком толстым, он еле помещается во рту.

Пусть конечности у меня резиновые, но мозг по-прежнему мой. Мозг контролирую я. Я и есть мой мозг. Мой мозг — это я. Мы ведь так и устроены, верно? Все, что мы думаем и чувствуем, каждая привычка, каждое движение, каждая черта характера — результат мозговой деятельности. В силу врожденных рефлексов или благодаря воспитанию, в любом случае: теми, кто мы есть, нас делает мозг. Обычно упоминают сердце (сердце разбито, сердце ушло в пятки, сердце исцелилось), но все контролирует мозг. Когда мы влюбляемся, происходит химическая реакция — в мозгу, а не в сердце. Сердце — всего лишь мышца. Даже когда сердце у нас колотится — от страха, волнения, радости, — им управляет мозг. Если сердце перестанет работать, хирурги могут заменить его другим, вырезанным из чужого мертвого тела. Когда сердце останавливается, санитары скорой помощи делают непрямой массаж или возвращают сердце к жизни разрядом электрического шока. Но когда погиб мозг, пути назад нет.

Я знаю свой мозг. Он не станет придумывать человека.

Джона настоящий. Я помню мозоль от гитарных струн на большом пальце его правой руки. («Это просто фаза взросления, — уверял он меня. — Я не собираюсь превращаться в типичного студента с гитарой».) Я перебирала его рыжевато-каштановые волосы, слипшиеся от излишка геля, и убеждала поменьше пользоваться средствами для укладки. Я чувствовала вес его тела, касание губ, щетину у него на щеках. Я даже ссорилась с ним.

— Признайся: Агнес тебе дороже меня.

Мы тогда вместе возвращались из спортзала, стараясь говорить потише, чтобы не услышали прохожие.

— Перестань, Ханна. Ты же знаешь, что она мне очень дорога.

Я жутко разозлилась. Джона признал, что она ему дорога, но отказался говорить насколько.