Небесное притяжение - Давыд Гай

И над всеми незримо витал образ (да простят читатели красивость слога) человека, без которого не родился бы столь нужный фронту Пе-2, не составился бы коллектив КБ, не проявились бы ярко и полно способности каждого конструктора, каждого инженера. Он занимал особое место в сердцах учеников, место святое. Заложенные этим человеком традиции — жили и развивались. Фирму по-прежнему называли петляковской, и новый Главный не обижался. Моральное право назвать КБ своим заслужить не просто…

Не забывал Мясищев и близких погибшего учителя. В самый канун 1944 года он пришел к Марии Владимировне, Гале и Мише Петляковым с подарком. Осторожно развернул газетную бумагу и достал увеличенный фотопортрет Владимира Михайловича. Такой же портрет — пожалуй, лучшее изображение Петлякова — и по сей день висит в мясищевской квартире. Экземпляр портрета, взятый в рамку, многие годы был на стене рабочего кабинета Мясищева… Забота о семье Петляковых проявлялась буквально во всем. В начале, лета трудного 1945-го в гости к ним зашла Елена Александровна Мясищева: «КБ получило огороды, вам выделен участок. Картошку уже посадили, остается только собрать…» Осенью шофер привез бочки с солеными огурцами, помидорами, квашеной капустой. «Распоряжение товарища Мясищева», — сказал он изумленной Марии Владимировне, втаскивая бочки в дом…

Строгая и стройная «система Мясищева» во многом определялась своеобразием его характера, который накладывал отпечаток на все стороны его деятельности. Утро Владимир Михайлович начинал обходом производства. Его видели то в одном, то в другом конце цеха окончательной сборки, в других рабочих помещениях. Через полтора-два часа наступал черед обхода «досок». Задерживаясь у конструкторов, Владимир Михайлович разглядывал чертежи, присаживался рядом, брал карандаш и рейсшину. Начиналось обсуждение того или иного технического вопроса.

Между Главным и подчиненными не существовало никакого барьера. Чаще Мясищева можно было застать не в кабинете, отвоеванном у администрации завода и предназначенном для ответственных совещаний, а у чертежных досок. Этим он отличался от руководителей, управляющих коллективом в основном с помощью нажатия кнопок и вызова к себе нужных людей.

Владимир Михайлович считал: в практике конструирования каждый самолетный узел или агрегат должен быть проработан в нескольких вариантах.

— Дело не в количестве вариантов как таковом, — объяснял он свою позицию, — а в их качестве. Лучший обычно пятый вариант.

Как вспоминает работник КБ Яков Яковлевич Трандофилов, Главный всегда выражал недовольство, если видел только один вариант проработки. Конструкторы, не способные найти принципиально различающихся решений одного и того же узла, не могли снискать его уважения. В то же время он не позволял коллегам приносить несколько чертежей «на одну тему»: какой чертеж шеф утвердит, тот и пойдет в производство. Выбор наилучшего решения Мясищев предоставлял самим конструкторам, оставляя за собой право согласиться или нет.

— Конечно, я могу самостоятельно решить вопрос, но тогда должен и зарплату за вас получать, — говаривал он в подобных случаях.

Такими «воспитательными мерами» он стимулировал развитие инициативы, повышенного чувства ответственности. Всячески поощряя творческий порыв, в особенности у молодежи, Владимир Михайлович искренне радовался успехам коллег. Не было и намека на то, чтобы отталкиваться от несобственных идей, стирая чужое авторство. Вкладывая в модификацию Пе-2 массу прогрессивных мыслей, Главный всегда подчеркивал приоритет помощников, по праву заслуженный.

А ведь в иных КБ порой дело обстояло по-другому. Расскажу анекдотичный случай, относящийся уже к послевоенному периоду и весьма характерный для одной из известных авиационных фирм. Однажды в кабинет главного конструктора вошел начальник бригады и положил на стол чертежи шасси с объяснительной запиской, начинавшейся словами: «Спроектированное нами шасси…» Шеф прочитал начало записки, побагровел и в нелицеприятных выражениях попросил коллегу удалиться. Тот начал ломать голову, чем же не потрафил руководителю. И тут его осенило. Он быстренько исправил начальную букву в слове «нами» (получилось — «спроектированное вами шасси») и бодро вернулся в кабинет. Расчет оказался верным — шеф сделался мил и любезен…

Очень импонировало окружающим спокойствие Владимира Михаиловича. Время сложное, военное, люди издерганы, нервы напряжены, тут недолго сорваться, перейти на крик. Подобное случалось с Мясищевым крайне редко. Он не вспыхивал как спичка по любому поводу, в критических ситуациях не поддавался эмоциям. Сдержанные, даже медлительные движения, негромкая, четкая, похожая на дикторскую речь, вежливая улыбка («смайлинг», как он говорил) вызывали уважение, граничащее с почтением. Легко ли было столь безукоризненно владеть собой, когда внутри бушевал вулкан? Ведь он живой человек, из того же теста, что и другие. Конечно, нелегко, но он сумел.

— На лице не должны отражаться никакие эмоции, — считал Мясищев. — Даже если живот болит, вовсе не обязательно, чтобы об этом догадывались остальные.

Наверное, в силу такой своей «доктрины» он беседовал с чужими или малознакомыми людьми несколько натянуто, строго держа дистанцию. Но, по мере узнавания, теплел, «смайлинг» уступал место открытой доброй улыбке, Владимир Михайлович становился проще, откровеннее. Любил, что называется, поиграть, попредставлять, выказывая некоторые актерские способности (очевидно, след юношеского увлечения театром). И все же до конца открытым и доступным, подобно Туполеву, не выглядел. Такой уж характер.

В те годы Владимир Михайлович и заслужил прозвище, которое сопровождало его всю дальнейшую жизнь. Прозвище вовсе не обидное, скорее забавное, и, как всякий продукт устного народного творчества, стопроцентно меткое, точное, чуть-чуть со смешинкой — «народный артист», или просто «артист». Оно объяло многое: приметную, и впрямь актерскую, внешность, некоторую склонность к самолюбованию, хорошо поставленный голос, привычки такие, как поддергивание отутюженных штанин, когда садился (несмотря на трудный военный быт, Владимир Михайлович поражал аккуратностью), легкое прикосновение платка к краешкам губ… Прозвище, повторяю, было без всякого обидно-уничижительного оттенка, который мог быть вложен в него («Ну, артист…»). Слово «артист» произносили уважительно-горделиво.

Мясищев знал о данном ему прозвище, относился к этому вполне лояльно, даже как бы поощрял его распространение, например, демонстративно долго охорашивался у зеркала при входе в КБ.