Русские реализмы. Литература и живопись, 1840–1890 - Молли Брансон

там. Узкие тропинки вьются по полям, пересекаясь и образуя пропадающие и снова появляющиеся в поле зрения холмы и лощины. Это в некотором смысле вербальная попытка изобразить чистое пространство. И соответственно, это место встречи точки схода линейной перспективы и потенциала повествования. Сюжетные линии ныряют и пикируют, пересекаются, расходятся; сюжет восстанавливает свои исконные пространственные измерения, объединяя пространство и фабулу в единое изображение, в то же время усиливая разницу между пространственными и временными значениями[90].

Способность дороги подчеркивать эти различные возможности повествования, пожалуй, наиболее ярко проявляется в очерке «Лес и степь», который был задуман как эпилог к «Запискам охотника». Наиболее импрессионистический во всем сборнике, этот очерк построен как непрерывное путешествие по лесам и полям, путешествие, преобразующее пейзаж динамикой повествования. В самом начале рассказчик помещает полусонного читателя в телегу. Еще рано, царит тишина и спокойствие, но по мере движения текста читатель и окружающая обстановка, как кажется, начинают одновременно пробуждаться.

Вы едете – едете мимо церкви, с горы направо, через плотину… <…> Но вот вы отъехали версты четыре… Край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд. Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля [Тургенев 1960–1968, 4: 383].

Многократные отсылки к цветовым и пространственным отношениям в сочетании с обращением во втором лице раскрывают изначальный замысел этого отрывка: посредством языка создать визуальный образ. Заимствуя риторические приемы enargeia, столь важные для «Физиологии Петербурга», этот очерк стремится поместить пейзаж перед глазами читателя. Однако это изображение не статичное, а, как выразился Стендаль, «прогуливающееся по большой дороге». Ряд глаголов несовершенного вида в настоящем времени передает впечатление, что это зрительное восприятие природы находится в движении, в развитии[91]. Небо начинает алеть, воздух светлеет, небо яснеет: и эта изменчивость пейзажа в равной степени обусловлена ритмами природы и временными возможностями повествования (и дороги).

Во время путешествия читателя двойной аспект пейзажа – как визуальный и пространственный, так текстовый и временной – становится, возможно, самой доминирующей темой очерка.

Далеко видно кругом. Вон за рощей деревня; вон подальше другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе; за ним болото, куда вы едете… Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед!.. Версты три осталось, не больше. Солнце быстро поднимается; небо чисто… <…> Вы взобрались на гору… Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом [Там же: 383].

В этом фрагменте очерк дважды пытается запечатлеть или поместить в рамку пейзажный вид: «Далеко видно кругом», «Какой вид!» И каждый раз за визуальным жестом следует пространственно-описательный фрагмент, обозначающий место и положение различных географических ориентиров. Однако в обоих случаях это визуально мотивированное описание быстро преобразуется в движение кареты по дороге, в стремление повествования вечно продвигаться вперед. Лошади скачут быстрым галопом, птицы парят в небе, читатель продолжает путь. Даже когда читатель останавливается в живописном месте на вершине холма, его взгляд продолжает по инерции нестись вперед, река берет на себя пространственную роль дороги, извиваясь вдали.

Таким образом, Тургенев преобразует описание пейзажа через временную динамику повествования, которое почти полностью сжимается до образа дороги. Читателю предлагается понаблюдать, как возникает этот живописный вид («Какой вид!»); однако нельзя сказать, что эта «картина» заключена в рамку и неизменна. Напротив, этот пейзаж до краев наполнен темпоральностью природы и физическим движением, сходством повествования с живым опытом. Дорога в повествовании делает возможным движение через отдельные пространственные и временные явления, что усиливает у читателя ощущение полноты иллюзии. Тургеневские дороги не вмешивают визуальное в вербальное и наоборот, как это делали окна натуральной школы, а сохраняют намек на их различение, подчеркивая сдвиги между репрезентативными методами и создавая впечатление, что эта «действительность» как будто бы безгранична в своем объеме и разнообразии. Хотя соединение пространственного и временного в очерке предполагает определенную эпистемологическую полноту, в тургеневские описания все же закрадывается неизбежная тщетность этого проекта. Читатель получает приглашение посмотреть на мощную пространственную иллюзию, но сохраняющееся напряжение литературного описания все же дает о себе знать. В конце концов, даже когда вид приближается, например при помощи повторения пространственных предлогов, эффект создается в большей мере из-за последовательного накопления текста, а не за счет чего-то, напоминающего визуальный гештальт. Таким образом, описание раз за разом уступает дорогу повествованию. За счет активизации визуального тургеневский очерк приближается к многомерному опыту, но именно здесь текст наталкивается на свои границы, признавая трудность перевода визуального в вербальное, и, если брать шире, сложность превращения действительности в достоверное изображение.

Как будет показано в следующем разделе, в романах Тургенева эта эстетическая функция иногда дополняется более широкими социальными и даже этическими выводами. Но интересно отметить, что эта внеэстетическая функция присутствует даже в самом импрессионистическом тургеневском очерке «Лес и степь». В начале очерка рассказчик описывает случайную встречу во время прогулки по лесу: «…шагом пробирается мужик, ставит заранее лошадь в тень… Вы поздоровались с ним, отошли – звучный лязг косы раздается за вами» [Там же: 384]. Несомненно, в этом моменте есть что-то от оптимистичного демократического реализма натуральной школы, ее стремления поставить все слои общества в равные условия или по меньшей мере сделать их одинаково видимыми. Путешествуя по окрестностям, тургеневский рассказчик и его спутники-читатели, в большинстве своем представители привилегированного сословия, помещики, как и сам автор, удостаиваются возможности мельком заглянуть в эти незнакомые социальные пространства. И хотя охотник не встречает всех и не испытывает всего – это, в конце концов, было бы невозможно – в иллюзии безграничного пространства и нескончаемой дороги, Тургенев предлагает иллюзию действительности, которая также никогда не заканчивается, образ без рамки и редакции, и поэтому является целостной. Но мы также должны помнить, что тургеневский рассказчик проводит свои дни на охоте ради развлечения, в то время как крестьянин, мимо которого он проезжает по дороге, проводит свой день, занимаясь тяжелым физическим трудом. Все, что остается от этой суровой действительности, – это звуки от взмахов косой. Другими словами, безостановочное движение повествования разъедает описание. Увиденный в пейзаже крестьянин мгновенно становится просто звуком рассекающей воздух косы, а в следующий момент исчезает совсем. В более широком художественном мире романа, где больше пространства и времени и больше разнообразия повествования, Тургенев будет искать способы управлять этим напряжением между повествованием и описанием и тем самым развить социальные и этические смыслы такого повествования: что значит насладиться живописным видом, увидеть мельком крестьянина, а затем просто