Златая цепь времен - Валентин Иванов

Я думаю, что в историческом художественном произведении следует избегать новых слов, особенно иностранных, как план, горизонт, избегать таких оборотов, как «властью судебной», «слухи о войне начались», «язык другой» (язык в смысле речь), «налогами не давили» или «организовываться».

Думаю, что не только допустим, но даже желателен некий особенный настрой речи, который давал бы привкус эпохи, давал бы его осторожно, как ненавязчивый запах. Так как мешать читательскому восприятию опасно, даже если он и примет авторский стилизаторский изыск.

И еще — за истекшие пятнадцать поколений мы, люди, ни в чем, как люди, не изменились. Речь же изменяется быстро. И язык XV века вполне заслуживает хорошего перевода. Не следовало бы людей таких же, как мы, делать провинциальными, косноязычными.

О КЛАССОВОМ РАЗДЕЛЕНИИ. Когда через сто лет после описываемых Д. Б. событий Иван IV отбирал себе из старого Государева двора людей в затеянный им новый двор, Опричный, то личной проверке, такому же процеживанию через «спецотдел», как дворяне, подверглись и многочисленнейшие рабочие, все эти псари, конюхи, квасники, помясы и прочие. Дело в том, что у нас на Руси только с Петром Первым пошел разрыв в быту, речи, мировоззрении между сословиями, из которых высшее стало воспитываться, учиться, образовываться по некоему среднеевропейскому образцу. Старорусский, допетровский интеллигент, даже при высокой, утонченной своей книжности, был по всем статьям куда ближе помянутым квасникам и помясам, были они друг другу во всем куда понятнее, чем, скажем, екатерининский гвардии сержант Державин своему крепостному камердинеру. Старинные «верха» и «низы» одинаково понимали добро и зло, смысл поступков, видели в одном и том же правду и неправду, словом, сходились в главном и частном, воспринимая жизнь одинаково. У Д. Б. читаю:

«…то был наемный сброд, сироты и пропойцы, разорившиеся ремесленные и купецкие дети, худые мужики вечники, кого за полгривны наймут бояре ради вечевых и судных дел своих, вольница новгородская, всегда готовая на гульбу и смуту, хватающая чужое добро на пожарах… шильники, ухорезы, городская сволочь и рвань».

Мне кажется, что нет оснований представлять себе Новгород тех лет как общество, достигшее классового расслоения вполне капиталистического типа. Бедность и богатство тех лет, по-моему, осовременены автором, он часто и в городе и в селе, невольно, конечно, видит, угнетенного пролетария.

Выражение «худые мужики вечники» донесено нам источниками как бранное, употреблявшееся верхушкой по отношению к массе, решавшей дело своими голосами.

Не могу согласиться и с характеристикой ушкуйников. «Добрая слава лежит, худая — бежит». Мы хорошо наслышаны в части эксцессов ушкуйников. Однако ж громадный край до Урала был освоен не «городской сволочью и рванью, выкидывавшейся в беспощадных походах», а в терпеливой цепкой экспансии. На эксцессы одной ватаги приходились десятки и десятки других, делавших свое, усаживавшихся на местах без шума. Лет пятьдесят тому назад я застал в бывшей Хлыновской, тогда — Вятской, ныне Кировской области остатки гибкой новгородской экономики: холодно, мочливо, хлеб родит плохо, зато травы сильные, скотины полно, молочные скопы, мясо, кожевничество, а сверх того — столярное дело. Столяры, известные на всю Россию поделками из березовых наплывов и корня, работали до революции не только на внутренний рынок. По договорам и рисункам заказчиков поставляли мебель за границу. А сельская кооперация была сильнейшей в стране, о чем свидетельствую как очевидец.

Я не упрекаю автора. Слишком непросто нам, воспитанным нашим временем разрыва с прошлым, обращаться к временам, когда богатый еще не был капиталистом нашего понимания, а бедный не был пролетарием в том же понимании. В числе прочего приходится твердить себе, что в прошлом, при обширности земли и не тронутых еще богатствах природы, по былому малолюдству, человек сам по себе был ценностью, ибо лишь его деятельное присутствие обращало природу на службу людям. Решали свойства характера, удачливость, просто случайности. Человек мог уйти, мог пересесть на незанятое место, мог наняться по договору, мог даже найти для себя выгодным продаться в холопы на срок или навсегда. Напомню в этой связи слова Ф. М. Достоевского:

«Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда им не был, несмотря на многовековое рабство. Было рабство, но не было рабов (в целом, конечно, в общем, не в частных исключениях) — вот тезис Пушкина. Он даже по виду, по походке русского мужика заключал, что это не раб и не может быть рабом…» («Дневник писателя», декабрь 1877 г.)

Д. Б. модернизирует социальную обстановку. Так, посадник плотницкого конца, богач и вельможа, скрываясь в глуши, не упускает надбавить оброка пахарю, который сам поднял обжу нови сверх полученной от владельца готовой пашни. Здесь богач выступает в роли мелкого кровососа и в ярком контрасте с холопом, который действует в разоренной деревне по-рыцарски.

По поводу отношений землевладельца и пахаря нужно сказать, во-первых, что крестьянский двор тех лет обычно не осиливал обработку и одной обжи (15 десятин). Во-вторых, смысл договора пахаря с владельцем земли заключался в том, что пахарь садился на готовый участок (деревья и кустарник выкорчеваны, дернина уже продрана — новь поднята), получая право занять те или иные постройки, инвентарь, семена, пособие на прожиток до урожая и так далее. Дань-оплата владельцу зависела от перечисленного. Это был договор аренды, сохранившийся у нас до революции, существующий в капиталистическом мире доныне.

Понятие «холоп» было широким, обозначая не одного личного слугу. Иван Третий, распуская дворы опальных бояр, таких, как Басенок, Салтык Травин, братья Тучки-Морозовы и другие, отпускал рабов на волю и выбирал лучших из послужильцев, зачисляя их на службу и давая поместья, с которых они должны были служить. Так, по неполным данным писцовых книг, из испомещенных в Новгороде в конце XV века и в первых годах XVI века двух тысяч служилых — сто пятьдесят были из «холопов» опальных московских бояр и сорок — холопами новгородских бояр, лишенных своих вотчин.

О РОЛИ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ. Говорить о церкви нам всем очень трудно. Нам слишком близки воинствующий атеизм, борьба с религией, особенно с православием. (Почитайте, как легко и умно Расул Гамзатов говорит об имаме Шамиле.) Помню, как лет десять тому назад солидный доктор исторических наук, автор многих трудов, в своем выступлении с усмешкой по адресу чьей-то наивности заметил: «Такой-то положительно отозвался о роли церкви (речь шла о XIII веке), а ведь у нас сейчас борьба с религией».

Для нас просто как для граждан, тем более — для пишущих, необычайно тяжко приступить «без гнева и изучая» к вопросу о месте православной церкви в нашей истории. Прошлое вольно и невольно поворачивается нами как удобный склад аргументов для нынешней полемики.

В годы романа Д. Б. безрелигиозных народов не было, и трудно представить себе русских иначе как православных: допустить, например, что были бы они католиками или магометанами. Для меня такое невозможно, но тут же является и вопрос: а не была бы историческая участь Руси совсем и совсем иной, будь наши предки папистами, мусульманами? Да, удел наш был бы совсем иным, это бесспорно. На эту тему можно сказать много. Ограничусь здесь тем, что православие, сменив в нашей древности предыдущий культ, который тоже имел предшественников, во взаимодействии с духом народа стало именно русским православием и оказалось неотъемлемым в общем развитии русской и российской культуры, государственности. Проявления православия отбросили предостаточно теней, которые нам видны легко и только на которые нам хочется указывать. Но, по-моему, подобная война с исторически отжившим в наши дни уже не нужна, мы лишь искажаем историю, оглупляем и принижаем наших предков. В свое время православная церковь выражала и поддерживала этику, способствовала образованию, сыграла большую роль в развитии эстетики, работала на единство народа. Последнее мы склонны совсем забыть. Пустынножительство, посредством которого монастыри появлялись в удаленных, незаселенных местах, заметно способствовало заселению севера и северо-востока. Рассматривать это явление, так же как и дальнейший рост монастырского землевладения, именно как результат монашеской жадности будет уж слишком простеньким решеньицем.

XV и XVI века были периодом сильного и быстрого прироста монастырского землевладения. Некогда богатые вотчинники давали в дар или продавали свои вотчины монастырям и церковным владыкам, условно и безусловно; инициативу проявляли не монастыри, а дарители. Причем за десять лет террора Ивана IV дарения и вклады составили приблизительно столько же, сколько было за сотню предыдущих годов. Грозный спохватился, запретил, но было уже поздно. И возросшее монастырское землевладение стало помехой землевладению государственному — поместному.