Златая цепь времен - Валентин Иванов

Падение Новгорода было неизбежным, действовали силы, неотвратимые, как Фатум древних, и такие же неумолимые. Конфискация земель житьих людей, бояр, церковных и монастырских дала московскому правительству большие угодья, населенные, с заведенным на них хозяйством. Часть новгородцев высших сословий погибла, другие были сведены в Москву, испомещены и перешли на положение рядовых детей боярских. Взамен их на новгородских землях усаживали москвичей из числа старых служилых людей: ни один человек из недавно присоединенных к Москве княжеств Тверского, Ярославского, Рязанского в Новгороде испомещен не был. В вотчину землю никто не получал. Давали поместья размером от 20 до 60 обеж, то есть от 300 до 900 десятин пригодной под пашню земли, не считая угодий к ней.

Еще сравнительно недавно в относительно небольших княжествах отношения князей и слуг носили личный характер. При Иване Третьем было уже совсем другое. Его опору, его административную силу составляли многие тысячи слуг разных чинов. Подавляющее количество их было безличной для великого князя массой детей боярских, рыцарей по-западному, обязанных пожизненно и безусловно нести военную службу и исполнять некоторые административные обязанности «со своих поместий». Неисправность по службе лишала права на пользование поместьем, и эта строгая зависимость должна была очень быстро уничтожить в среде московских служилых людей память о былой дружинной вольности. Вместе с тем в поместьях возрастали поколенья безземельной молодежи, воинов, с отрочества навыкавших «ратному делу». Они стремились и сохранить, и повысить свой социальный уровень, а средство было одно — государева служба и успех в ней. В них Москва находила надежную добровольную силу для своей экспансии.

Если понимать свободу личности как возможность вольного выбора занятия, места жительства, хозяина, покровителя, руководителя, вождя, — я делаю примерную наметку «показателей свободы» для исторических конкретностей, в которых развернут роман Д. Б., — если иметь в виду возможности отдельного, независимого существования — в той же конкретности — какого-либо общества, в данном случае или удельного княжества, как Рязань, Тверь, Ярославль, или республики, как Новгород, то к концу XV века и первое, и второе заметно убывают. Московское государство усиливалось, а коэффициент свободы, если можно так выразиться, естественнейшим образом падал.

(В скобках замечу, что ликвидация отдельных великокняжений и уделов незаметно лишила служилое сословие права отъезда, то есть вольного выбора князя, в удел которого беспрепятственно мог отъехать служилый. Оставалась возможность перехода в другое государство, но это уже было бегством, изменой. Служилое сословие, от думцев до детей боярских, оказалось закрепощенным на службе, и судьба каждого зависела от служебной исправности. Крестьяне, сидевшие на поместной земле по договоренности с помещиками, пользовались правом свободного перехода еще столетие, а затем пришла и их очередь…)

Именно эту окраску времени, этот мрачный свет я ощущаю в романе Д. Б. В иных повествованиях есть присутствие солнца. В других — небо закрыто и солнечные лучи не пробивают крышу туч, пусть автор, по необходимости рассказа, упоминает о солнечных лучах, о ласковой зелени луга. Так, нет солнца в «Соборе Парижской богоматери» В. Гюго, нет солнца и в романе Д. Б. Автору жаль вольного Новгорода, отсюда и окраска романа.

Москва в романе встает образом могильной плиты, поднимающейся над Новгородом. К Москве автор пристрастен во множестве мест. Но мне самому, вопреки всему, жаль Новгорода, и то, что он пал жертвой исторического процесса, не умаляет жалости. Сказанное же о мрачной окраске романа — никак не упрек таланту Д. Б.! Окраска свидетельствует о художественности.

Да, жаль Новгорода, но Д. Б. несправедлив к Москве, к Ивану Третьему, который не так уж был хищен и был больше слугой, чем пружиной истории. «Собирание Руси» было в целом положительным процессом. В этой связи небезынтересно дать исторический разрез по горизонтали, поглядеть, что же было в других местах.

Во Франции — Людовик XI (1423 — 1483). Раздражил феодалов и потерпел поражение при Монлери от «Лиги общественного блага», после чего был вынужден удовлетворить требования феодалов. Затем он был разбит Карлом Бургундским; мир на тяжелых условиях. После гибели Карла в борьбе со швейцарскими кантонами, Людовику удалось захватить часть Бургундии. В борьбе с графом Арманьяком Людовик овладевает его землями на юге. Смерть бездетного короля Неаполя и Прованса дает Людовику Прованс, Анжу и Мон. Процесс, происходящий во Франции, напоминает наш, русский, в смысле собирания, но протекает с большей кровью и с меньшим успехом.

В Германии — Священной Римской империи германской нации — только что закончены разрушительные гуситские войны, в которых империя была бессильна против крестьянских ополчений. В Чехии и Венгрии появляются национальные короли. Внутриимперские войны не прекращаются ни на день: саксонцы, франконцы. Все против всех, причем какая-либо общая цель отсутствует.

В Англии — тридцать лет войны Алой и Белой розы, Ланкастеров и Йорков. Десятки крупных сражений и сотни стычек, переменное счастье и удача каждой стороны знаменуется истребленьем побежденных. Цель? Только власть, иной не находят английские историки.

На многострадальной Руси XV века жилось все же лучше, чем в Европе. А что касается меньшой братии, то ей у нас было несравненно легче, чем в Европе. Поговорка: «На Руси от голода еще никто не умирал» — не так хвастлива: коль не случалось особого бедствия, люди не голодали. Жили почище, мылись почаще, посему не было нужды в особых законах о прокаженных, которые в особой одежде бродили по Европе толпами. В Европе самый малый сеньор имел право наказывать на теле, а чуть больший — право смертной казни. Русским же дворянам-помещикам было записано: «А доспеет пусто (именье запустеет от людей), и ему самому платити великих князей дань и посошная служба самому, а от великих князей в том быти ему в опале».

Иван Третий в романе напоминает Ивана Четвертого, о чем говорит и сам автор. Нет, все же не то. Старики думцы, помнившие Ивана Третьего, сравнивая его с внуком, говаривали: «Тот встречу (возраженья) любил, а этот и слова противного не терпит». Вспоминали, что дед решал дела, широко совещаясь, а внук: «Одним-двумя у своей постели». Стрига Оболенский в романе Д. Б. думает, не перешепнуть ли ему Ивану Третьему, при случае, смелое слово князя Холмского. И здесь не то. Перешепты пошли в ход при Иване Четвертом. Кстати сказать, Иван Третий выдал свою дочь Федосью за сына князя Холмского.

Да, жаль Новгорода. Но ведь и до последнего нашего дня мы не знаем ни одного конфликта, который разрешился бы не силой.

Иван Третий был собирателем Руси, его дело было объективно прогрессивным, положительным. Этого, к сожалению, в романе нет, а написан роман талантливо, хорошо. Поэтому читатель закроет книгу с мыслью о том, как страшно было жить в старину на нашей обездоленной историей родине. Еще одна книга о сплошном бедствии.

Один немецкий поэт говорил, что в средневековье жилось страшновато, были всякие рыцари-разбойники, грабили, хватали проезжих на дорогах, однако ж люди друг к другу в гости ходили, танцевали, пели, молодежь занималась ухаживаньем. Источники сообщают нам об усилиях московской администрации, о смотрах служилых, о строгих придирках дьяков. Но была эта администрация по своей силе и проникновению куда как далека от современной. Ее действия встречались с охотой, и все эти люди, служившие от «новика» в пятнадцатилетнем возрасте и до полного старческого бессилия, в подавляющем большинстве своем действовали, подчинялись сознательно, ценя службу вовсе не из-за одной необходимости «кормиться» от нее.

Иван Третий покончил с татарами. А Новгород, пусть с переломом, с жесткой встряской, с выворачиванием рук, он сохранил живым, жизнеспособным.

Подлинное падение Новгорода произошло в дико-бессмысленном погроме, учиненном Грозным в 1570 году. Жесточайше-циничная насмешка этого ужасающего события заключалась и в том, что первыми жертвами истребленья явились потомки «лучших московских людей», испомещенных в Новгороде Иваном Третьим. Новгород пал по-настоящему, навсегда не из-за покоренья его Иваном Третьим, но из-за погрома Грозного.

Поэтичный эпилог романа, с образом новгородца, прижившегося вопреки всему на беломорском берегу, где и земли-то нет, а есть лишь камень да рыба в ледяной воде, лучше подошел бы к повествованию о погроме Грозного.

*

…В подзаголовке повесть Н. Б.[17] названа атеистической хроникой, что предполагает документальность ее. Диапазон писателя-документалиста очень широк. Документальны картинки П. Корягина в «Известиях», документальны «Столкновение в океане» Москау или «Обыкновенное убийство» Т. Капоте. Закон документального жанра — верность факту, верность событию, действительно имевшему место в жизни. Честный репортаж. Плюс верность жизни по-писательски. Иначе говоря, я верю Корягину не только потому, что «Известия» зря не напишут. И верю Москау или Капоте не только потому, что они твердо стоят на добытых следствием и судом данных. В больших ли, в малых ли формах документальной прозы исследователь объединяется с художником.