Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Андрей медленно поплёлся за Обручевым и вместе с ним проверил расставленных стрельцов, которые сторожили со всех сторон женскую часть монастыря.

Уже стемнело, и всё вокруг затихло, когда Обручев оставил его. Андрей решил поспать прямо на земле, возле одного из караулящих стрельцов, благо время летнее, жаркое, но тут из темноты вынырнула мамка и каркающе-хрипящим голосом зашептала:

   — Государыня-царевна кличет тебе к себе.

   — Зачема?

   — Того не ведаю.

   — Ну тады веди, — спокойно уставшим голосом ответил Андрей. Следуя за мамкой, он вошёл в келейную и, пройдя длинным переходом, остановился у обитой медью двери.

   — Да входишь ты, тялок, — шёпотом рявкнула мамка и, втолкнув его, закрыла за ним дверь.

В келье было темно, и глаза долго привыкали к мраку, и постепенно, как из ничего, в еле заметном лунном свете перед ним предстала обнажённая царевна. От лунного света её губы были совсем бесцветными, серо-синими, а зубы белели как известь. И вот она оказалась совсем рядом, близко-близко.

   — Сними энто! — зашептала она пересохшими губами и медленно начала расстёгивать ему ворот рубашки. Он почувствовал её холодные руки на своей груди.

Узкие и твёрдые руки скользили по его телу, по которому бежала дрожь.

«За токо царь повелит с живого шкуру содрати», — пронеслось в голове.

Андрей попытался оторвать от себя её пальцы, озираясь, как будто его должны схватить прямо сейчас, но она оттолкнула его руки и грудью прижалась к нему. В глазах шли круги. Андрей почувствовал, что невольно начал прижимать царевну к себе.

«Нельзя, ведь то как святотатство», — вновь пульсировала мысль.

   — Боишьси, — прошептала она. — Чаво, ну чаво ты боишьси?

Андрей не отвечал. Страх то вдруг исчезал, то вновь появлялся.

По спине бежали мурашки, а затем вдруг выступил пот. Серо-синие губы целовали его лицо, и неожиданно для себя Андрей отталкнул царевну, и она навзничь упала на ложе. Но на ложе она выгнулась дугой, упираясь руками и ногами, приняла соблазнительную позу, медленно покачивая бёдрами. Андрей попятился, крестясь.

   — Убирайся! — неожиданно раздался гневный шёпот, и царевна привстала на коленях на ложе. — Убирайси, жалкий евнух. Убирайси и больше никогда не попадайси мене на глаза. Не вздумай опяти явитися сюды, святоша, презренный раб.

Андрей как бешеный выскочил из кельи и, проскочив мимо испугавшейся мамки, выбежал во двор. Влетев в монастырскую конюшню, нашёл своего коня и, оседлав его, ускакал в ночь, в темноту, куда угодно, лишь бы подальше от монастыря. Конюх-монах зло погрозил ему вослед кулаком:

   — Разбойников на тебе нетути, оглашённый. Лишь нехристи по ночам из монастыря бегуть.

Андрей гнал коня по Ярославской дороге, несмотря на ночь, гнал, хотя знал, что спешить ему некуда. С рассветом показались окраины Москвы, первые дома.

   — Куды податей? — задал он сам себе вопрос и сам себе ответил: — К Ермилову, больше вроде не к кому.

Направив коня к другу, он почувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни, уставший жеребец под ним еле переставлял ноги. Ещё не били к заутрене, когда Андрей въехал на двор к Трофиму Ермилову и, отдав коня холопу, поднялся в покои хозяина. На пороге опочивальни слуга попытался не пропустить его, но Андрей со злобой оттолкнул того в сторону и вошёл.

   — Андрей? — удивлённо спросонок спросил Трофим. — Ты чаво?

   — Поговорити надо, — с горечью произнёс непрошеный гость.

Трофим ещё раз внимательней посмотрел на Андрея:

   — Што стряслоси?

   — Попал я случайно во поезд царевны Татьяны Михайловны, што на богомолье во Хотьково двигалси. А ночью в монастыре мамка ея завела мене в келью, где она опочивала. А она тама нога стоит. Руками мене оплела, стала на ложе тащити. А я царевну откинул, на коня, вот сюды прискакал.

Трофим выпучил на друга глаза:

   — Во дурак так дурак! Она теперича тебе со веема твоим добром съест. Тебе чаво, жалко было?

   — Так ведь прознают, дыба меньшее, шо мене ждёт.

   — Коли прознают, што ты царевну обнаженну видел и она на тебе висла, не посмотрют, шо ты от неё отказалси. Штоб не сболтнул, всё равно голову сымуть. Што тебе не иметси, всё во што-то влезаешь. Али тебе хотся, штобы третье поколение дворян Алмазовых вместя с тобой в Сибири обреталось?

   — Ну не мог я в монастыре, да и эта стерва Алёна усё перед глазами стоит.

   — О святоша, в монастыре не может. А ей каково, токо тамо и можно, здеся в Кремле возможности не приставится.

   — Ну и што же мене деять?

   — Сходи в кабак, найди проженну жёнку, штобы она тебе как следует выжила, а затема иди к Симонову монастырю. По твои петрушества с переодеваниями я от Сивого раз слыхал, вота и переоденься каменщиком. Монастырь стены ставит, два дела и содеешь. Наломаешьси, глупые мысли в голову не полезут, да и святое дело содеишь, помогая святой обители.

   — Кто бы говорил,— пробурчал Андрей.

   — Тогды напейси, и уж чё будет, то будет. Ладно, возвращайси домой да погрейси возля жены, глядишь, от сердца и отляжет.

Странно, но от болтовни Трофима от сердца и вправду отлегло. Андрей махнул рукой и направился в свой дом.

К новому году из Сибири от тобольского воеводы боярина князя Ивана Борисовича Репнина в государеву казну прибыл караван с меховым ясаком[117]. По велению царя и великого князя всея Руси привезли маленького уссурийского тигрёнка, злого и рычащего на всех. Царь подарил его царевичу Фёдору. Полосатый красавец поселился в царских палатах.

Ярко-рыжий красавец, прозванный Василевсом, разгуливал в покоях царевича Фёдора. И царевич ожил, вновь ощутив любовь отца, и почувствовал себя ребёнком.

Фёдор, несмотря на свои больные ноги, катался с тигрёнком по ковру, лазил на четвереньках под столом, выгуливал в девичьем саду. Они даже спали вместе. В эти дни, видя радостное возбуждение царевича, и Симеон Полоцкий не настаивал на занятиях латынью. К радости Фёдор, вернулся и дядька боярин князь Воротынский и, приходя к царевичу, участвовал в забавах с тигрёнком.

Вот и сегодня они втроём были вместе в покоях царевича.

   — Князюшка, поведай мене правдиво, батюшка-государь подарил мене Василевса потому, што любить мене? — спросил Фёдор каким-то печальным голосом.

   — А як же, рази можно не любити чадо своё.

   — А рази тако не бывало?

Воротынский отвернулся.

   — Ты умысли, што любовь бывает разной: ко сыну — энто одно, ко молодой жёнке — совсем другое. И ведаешь, аки тяжко метатьси межу одним и другима.

   — Князюшка, милый, знаешь, но еногда я чуйствую, што никому не нужон. Матушка умерла, любимый брат тожа. Отец последние месяцы усегда возля Наташки.

   — Ты не должон так ея прозывати, а государь любить тебе, и я люблю. Выкинь усё ненужное из головы.

Тигрёнок, которого все эти разговоры не касались, ластился к царевичу, и одно его присутствие разгоняло печальные мысли Фёдора.

   — Ладно, усё, более не буду о том думати. В октябре отец пошлёт мене на богомолье, куды поедем?

   — В Вязьму.

   — А пошто в Вязьму-то? — спросил царевич, уже улыбаясь.

   — А возьмём с собой князя Микитку Вяземского. Ты мене Воротынск показывал, мы ему Вязьму покажем. Князья Воротынские возвысились, а Воротынск захирел, князья Вяземские заскудели, а Вязьма расцвела посадами.

   — Ага, ты воспять на свово конька сел. А затем с Мишкой Пронским мы поедем в Пронск, ас Петром Мещёрским в Мещеру, ужо чаво тянуть, сразу ехать с царевичем Петром Сибирским в Сибирь.

Не ожидавший такого оборота Воротынский даже от растерянности открыл рот, а царевич Фёдор закатился заливным смехом.

Начинало смеркаться, когда Матвеев возвратился из Кремля домой.

Последнее время Артамон плохо знал о том, что творится в Москве. Его глаза и уши — Андрей Алмазов — почти два месяца не являлся ему перед очи. Просьба прийти, переданная через брата Семёна, не подействола на Андрея. Сегодня был послан за ним Сивой, Матвеев знал, что Сивой приведёт его, и не обманулся в своих ожиданиях. Массивная дубовая дверь открылась, и в вифлиотику вошли Сергей Матвеевич Матвеев, Семён и Андрей Алмазовы, Никола Спафари и Савелий Сивой. Артамон Матвеев сразу подлетел к Андрею:

   — Ты чавой-то о себе возомнил, ни службу стрелецку сотником не несёшь, ни ко мне с докладом не являешься. Али в подземелья холодные похотел? Али полностью перетить из детей дворянских в купцы?

   — Не ведая, ради чаво што деять, не зная, во што мене верити. Во тех землях, где Стенька гулял, теперича князь Барятенский распинает и правых и виноватых. Ты мене говорил, што сын боярыни Морозовой перебеситси и начнёт вкушати пищу, а он себе голодом чуть до смертушки не довёл.

   — То не твово ума дело.