Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Четырёхвершковый гвоздь, ржавая, искорёженная подачка провидения, — это было как раз то, что надо. Орудуя им, Андрей подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись ещё три, и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой. Перед ним был подземный ход, о котором никто не догадывался.

Скорей всего, он был вырыт недавно. Но размышлять об этом не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Андрей сел на край и, задержав дыхание, спрыгнул вниз. Несколько мгновений он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте, а потом пошёл, низко пригибаясь, чтобы не задеть за свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу Москвы-реки этот ход выведет.

Он не чувствовал потока встречного воздуха, но его могло и не быть, если ход на другом конце также закрывался крышкой. Что же он скажет, когда вылезет? Ведь наверное, у пользующихся этим ходом есть какое-то заветное слово, а он его не знает.

Далеко идти не пришлось. Аршинов[119] через двадцать изумлённый Андрей понял, что ход упирается в тупик. Такого он не ожидал. После всего произошедшего это казалось ужасно несправедливым. Ответ ушёл из его рук. Машинально Андрей сделал ещё несколько шагов, глядя в душную темноту, и замер: впереди ход, судя по всему, раздваивался, чтобы подняться наверх и уйти в сторону, произошёл обвал, и ход, вырытый как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив кого-то, кто теперь пытался из последних сил выбраться из-под толщи земли.

Опустившись на корточки, Андрей протянул руки и разбросал землю с шевелящегося кома, откуда показалась голова.

   — Цо? — услышал он задыхающийся голос и польскую речь. — Кто ест ту?

   — То я, — сказал Андрей, чувствуя обморочную слабость во всём теле и всё же стараясь подражать польскому выговору. — Естем ту, — повторил он и сел на землю.

Приваленный застонал.

   — Не буйщем, — заговорил Андрей, овладев собой. — Я друг. — И, опомнившись до конца, добавил: — Цо щем стато? Як пан ма на шая?

   — Бендже слеплено... — пробормотал бедняга, помедлив. — Напевно рано...

Наверно, он уже бредил, потом и вовсе замолчал, а в наступившей тишине Андрей услышал его свистящее дыхание. Он умирал. Человек лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Андрею ледяным.

   — Эй! — позвал Андрей и похлопал умирающего по щеке.

   — Пан! — вдруг отчётливо и громко сказал тот. — Пшекаж гетману Собеской[120], же ротмистр Ярембски заостал верны пшешендзе...

   — Собескому? — ошеломлённо переспросил Андрей. — Кому? Гетману Собескому?

Но человек был уже мёртв. Андрей поспешил выбраться из подземелья.

В этот же вечер были схвачены священник и дьякон церкви Покрова, и Андрей сам провёл с ними в пытошной всю ночь. Однако утруждать себя пытками не пришлось. С утра, ни свет ни заря, он явился в дом Матвеева.

Артамон Сергеевич вышел в домашней одежде, сладко потягиваясь и зевая.

   — Ну што, проведал про нашего пана Кунцевича?

Андрей мотнул головой:

   — Посланный он гетманом Собеским, но не с умыслом протеву государя, а наоборот. Хоненко с Собеским боятси готовящихся к войне турок. Собеский понимает, што Польше одной протеву турок не потянути. И с того у них большой расчёт на святую Русь. Прознав про болезню государя нашего, Собеский и послал лекаря-попа Кунцевича по нас, хоша свой государь вельми нездоров. И подлечить, и, дай Бог, што проведати. Собеский интересы Польши выше здоровья ихнего государя ставить. Ротмистр Ярембский меж ими посыльным был, до вчерашнего вечера, пока его случаем во подземном ходе не присыпало.

Матвеев с любопытством посмотрел на Андрея.

   — А на Москве Ярембский обретался у священника церкви Покрова, што в слободе перекрёстов. У священника того дед из Польши выехал, хоша и православный, а душой с ляхами.

Матвеев на мгновение задумался:

   — Значит, главы польского сейма тожа уверены, што султан турский приведёт свои орды в Подолье. Всё то сильно плохо. — Матвеев присел на стул с гнутыми ножками. — Не ведаю, што к лучшему, а што к худшему.

Андрей тоже пододвинул к себе немецкое изделие, но, покосившись на тонкие ножки, садиться не стал.

   — В последний раз ты мене пенял, што у тех волостях, где Стенька гулял, сильно правёж противу усех помыслов Божьих, вот и поедишь туды думным подьячим, с царевай грамотой, сам во всём и разберёшься.

   — А што, Артамон Матвеев, думать мене Милославским спужать, и поеду со словом царя, и грызца буду.

Матвеев отвернулся от Андрея, но увидел в зеркале отражение его возбуждённого лица.

   — Ну и нагрызай себе неприятности сам, без мене. — Затем, поколебавшись, добавил: — Мужик присухи твоентовой хамовнической, упившись, возвращался до дому, чуть не попал под карету боярыни Волынской, коя ведома за царёв пошив и рукоделья, и когда та стала пенять ему непотребный вид, заявил ей, што усё ейные мастера в подмётки не годятся евойной жене. Холопы боярские, обозляси, немного помяли-поучили ево, да пересторалися. Ночью он возьми да помри. А боярыня Волынская, и впрямь раздобыв и посмотрев на работу твоей присухи, признала, што мастерица отменная, взяла в голову удумати закрепу на ту жёнку себе в крепостные холопки.

Неожиданно для Матвеева Андрей упал перед ним на колени и взмолился:

   — Артамон Сергеевич, укажи боярину Василию Семёновичу Волынскому, штобы угомонил свою жёнку, тебе он послушает. А коли я вмешаюси, таки он из родовой спесивости в противовес содеет. Век тебе послушником буду, коли убережёшь Алёну от холопства.

   — Ты энто брось, встань с колен.

Андрей поднялся.

   — Я таки и думал, што ты ту бабу из башки не выкинул, — продолжал Матвеев. — Волынскому я укажу, но штобы ты сяводни с Москвы съехал и возля ея дома штобы тебе не зрили. Царскую грамоту тебе Сивой принесёт. Ступай.

Невыспавшийся и уставший Андрей вышел из палат Матвеева понурый, с опущенной головой.

«Што содеять, што удумать», — крутилось в его голове. Но что сделать, он не знал и сам.

Всё утро царевич Фёдор, не занятый учением и борясь со скукой, бродил по теремам, побывал в челядне, где девки, сидя у станков, ткали с однообразным щелканием, нажимая на подножки и подбивая очередной ряд и перекидывая челноки вправо-влево, сопровождая работу негромким пением. Фёдор походил между станов, посмотрел на натянутые полотна, выслушал умильные бабьи похвалы своему лику, вдруг замер. Незнакомая ему молодица ткала покрывало с незатейливым изображением. Маленький, пушистый жёлтый цыплёнок мечется по лужайке в ужасе, а огромный коршун кружится над ним. Края покрывала украшали старовладимирские узоры, кои ткались ещё в домонгольской Руси. Нужно было быть знакомым с рисунками в древних летописях, чтобы сплести столь сложные переплетения. Невероятно, чтобы эта миловидная молодица была знакома со столь редкими и малодоступными книгами.

   — Я ранее тебе тута не видел, — обратился царевич к молодице.

   — А я здеся лишь второй день, государь-царевич. По повелению стольника Артамона Сергеевича Матвеева взята в царёвы швеи, — с поясным поклоном отвечала та.

   — А откель ты знаешь столь сложно переплетённый рисунок?

   — Сей узор мене показал стрелецкий сотник Андрей Алмазов.

   — Как-звать тебе?

   — Алёною, государь-царевич.

   — А хотелось бы тебе, Алёна, ещё краше содеять?

   — Кто-ж того не желает.

Фёдор поманил молодицу за собой, и Алёна пошла, не противясь царской воле. Опираясь на посох, он вёл Алёну по палатам, в которые её бы никогда не впустили, и показывал резьбу по камню, по кости, по дереву. У той от невиданной красоты разбегались глаза и перехватывало дыхание. Он повёл её в палаты, где работали золотых дел мастера, и Алёна впервые так близко увидела расписанные золотом оплечья, испещрённые мелкой чеканкой широкие браслеты и ожерелья с крупными драгоценными камнями. Фёдор с важностью, отвлекаясь от скуки, поведал Алёне, какой драгоценный камень отчего уберегает.

Царевич повёл швею в помещение, где расшивали жемчугом покровы и парадные одеяния, от сафьяновых сапог до царских барм, затем в своих покоях показал недавно подаренный купцами гобелен, на котором был изображён голландский «князь Вилим».

Алёне при виде гобелена её собственная работа показалась столь невзрачной, что она покраснела от стыда, а царевич лишь сказал:

   — До дивного чудно, а нам такие содеять нельзя, противу всех канонов православия.

Фёдор сам отвёл Алёну обратно, часто стуча посохом, а следом по Кремлю неслась весть, что с царевичем творится чудное, на простолюдинку обратил внимание, водил её полдня по расписным палатам и поведал ей такое, что той и знать не положено. Будь царевич Фёдор лет на пять, шесть постарше, Алёну бы оплели такими сплетнями, из которых бы ей до конца своих дней не выпутаться.