Легенда о Вавилоне - Петр Ильинский

Тем не менее очевидно, что многие вопросы, получившие художественное и философское завершение в Ветхом Завете, приходили в голову древним месопотамцам. Много десятилетий в ученом мире существует подспудное течение, пытающееся отыскать в цивилизации древнего Междуречья то ли религию-предшественницу монотеизма, то ли прообраз учения о Троице, то ли еще что-нибудь основополагающее. Почти все эти идеи быстро опровергаются другими учеными по специальным соображениям; простому же человеку достаточно обычной логики, чтобы увидеть, насколько сильно притянуты аргументы, якобы указывающие на то, что большинство великих идей древнего иудаизма рождено вовсе не в Палестине, а несколько восточнее и несколько раньше. Однако сие поветрие столь очевидно (а люди, подверженные ему, явно действуют от чистого сердца), что хочется спросить о его причинах. Почему многим ученым-ассириологам подсознательно хочется установить четкую связь между предметом их занятий и древним иудаизмом, древнегреческой философией и даже ранним христианством?

Циничный ответ таков: любители древностей пытаются доказать обществу нужность собственных изысканий, их связь с цивилизационными основами современного общества и, как следствие, добиться большего признания и лучшего финансирования. Ответ менее циничный и, по-видимому, более близкий к реальности: они стараются убедить в этом самих себя. Известно, что многие крупнейшие ассириологи были религиозными и глубоко теологически образованными людьми. Сложно определить, где здесь следствие, а где причина, но длительное и серьезное изучение древней истории не может не навести человека, даже к этому не предрасположенного, на мысль о божественном плане, божественной же справедливости и невозможности объяснить, связать воедино несколько тысяч лет существования человеческой цивилизации, основываясь на философии чисто материалистической.

Непознаваемость времени рано или поздно приводит человека к Богу. И тогда хочется объяснить, доказать себе, что многие годы работы были не напрасны, что они не только приблизили тебя к Богу духовно, но что и в смысле разрешения вопросов общезначимых тебе удалось установить какие-то закономерности существования вечных мотивов, вечных проблем человечества, вечной невозможности их решения. Хочется поверить, что тайное тайн древней Месопотамии скрывает какой-то особенный, утраченный когда-то ключ к Священному Писанию, сокровенный ребус, способный открыть доступ к некоторым библейским загадкам или текстологически темным местам, и что прояснение этих сентенций или фраз обязательно приведет к просветлению людскому, лучшему пониманию бытия.

Не будем настаивать на верности нашего анализа и снова обратим внимание читателя на то, что некоторые образы и духовные открытия более поздних цивилизаций явно имеют предшественников в шумеро-аккадской культуре. Почему же эти идеи не получили развития и были человечеством прочно забыты, а затем открыты заново? О факторе языка и письменности мы уже говорили: очевидно, что и более развитый литературный язык, и алфавитная письменность гораздо больше способствовали сохранению наследия народов, вышедших на сцену истории после древних месопотамцев. Заключений психологического характера делать не стоит, хотя они то и дело попадают в научные труды. Так, цивилизацию шумерскую называют статичной, неспособной к развитию, а при размышлениях о времени и месте начальной разработки монотеистического учения или стройных философских схем нередки совсем прозрачные намеки. Например: духовные и интеллектуальные прорывы древнееврейской и древнегреческой цивилизаций связаны с тем, что иудеи стояли поближе к Богу, а греки — граждане полиса — были более свободны и любознательны, чем жившие в условиях типичного восточного деспотизма неблагочестивые вавилоняне.

Касательно того, как древние израильтяне следовали Божьим заповедям, лучше всего справиться в Священной истории, которая недвусмысленно говорит об обратном (даже с учетом позднейшей редактуры). Выдающиеся же творения древнегреческой мысли были созданы в условиях гражданского неравенства, повального рабства и самой что ни на есть архаичной психологии, мотивировавшей поступки большинства эллинов. Напомним знаменитое место из Плутарха: перед Саламинской битвой командующий афинским флотом Фемистокл, герой, прославленный в столетиях и почти символизирующий греческую свободу (в противовес «восточному деспотизму» агрессора Ксеркса), приносит в жертву богам трех пленных персидских юношей{42}. Подробное перечисление всех значимых эпизодов греческой истории, в которых следование обычаям весьма первобытным сыграло серьезную роль, заняло бы слишком много места. Пожалуй, здесь находится хотя бы частичный ответ на заданный выше вопрос. Говоря о культурном наследии древней Греции и Иудеи, мы имеем дело с их наивысшими — и потому пережившими тысячелетия — достижениями. Фон же, на котором творили Яхвист и Гомер, израильские пророки VII–VI вв. и греческие философы V–IV вв. до н.э., был, по меньшей мере, не вполне благоприятен (что судьбы Иеремии и Сократа очень хорошо иллюстрируют){43}.

Среда, в которой творили древние месопотамцы, была еще ближе к эре доцивилизационной. Она еще крепче привязывала, затягивала в прошлое все, что ей противоречило, нарушало изначальные устои. Как цивилизация шумеров всего на шаг отстоит от времени доисторического, дописьменного, а потому видится почти бездвижной, нединамичной, способной только коллекционировать наблюдения и принимать реальность, так и ее наследники, аккадцы-вавилоняне, смогли сделать лишь следующий шаг и впервые задать извечные вопросы бытия, частично передать наследникам накопленные знания и верования, а потом ушли из мировой культуры почти навеки.

Уже упоминалось, что древнейшим из великих литературных произведений является шумеро-аккадское сказание о Гильгамеше, иногда по первым строкам называемое «О все видавшем». В современной критике можно найти сравнения вавилонского эпоса с более известными греческими, еврейскими, индийскими и прочими стародавними повествованиями. Это вполне заслуженно. Но нельзя забывать и о том, что эпос о Гильгамеше в формировании мировой цивилизации не участвовал. Уйдя со сцены вместе с клинописью и аккадской культурой, по-видимому, во второй половине I тыс. до н.э., он вернулся в интеллектуальный обиход человечества только в XIX в. (в отличие от упомянутых младших текстов), спустя две с половиной тысячи лет. Литературно-философская ценность сказания «О все видавшем» очень высока, его роль в истории культуры много меньше. И опять перед нами встает вопрос: почему?

Шумерская легенда долго отражала натиск времени. Исторического Гильгамеша относят к концу III тыс. до н.э., наиболее «свежие» таблички с записью легенды датируются серединой I тыс. до н.э. Великая повесть передавалась из века в век, она варьировалась, изменялась во временем и пережила множество политических пертурбаций, постигавших Междуречье на протяжении полутора тысяч лет, наверное потому, что была не местной, принадлежавшей давно увядшему Уруку (родине героя), а являлась достоянием всей древнемесопотамской цивилизации. Но она и умерла вместе с этой цивилизацией, оказавшись не востребованной потомками. Пропали и другие древнейшие сказания человечества, многие наверняка безвозвратно. Именно это поражает при размышлениях о шумеро-аккадской цивилизации — ее почти полная культурная смерть, и это после того, как она несколько тысяч лет выдерживала разнообразные потрясения, меняла языки и ассимилировала десятки народов.

И дело здесь не в отсутствии надлежащей модели поведения, которая не позволила аккадцам, в отличие от евреев или греков (и римлян, и персов) запечатлеть себя в веках. Верно, трудно найти прототипы ветхозаветных персонажей в известных месопотамских текстах. Но Гильгамеш — герой, прославленный во всей Месопотамии, ничем не уступает гомеровским персонажам, он ничуть не менее свободен и честолюбив. Он так же бесстрашен и непобедим, так же способен бросить вызов богам. Ранняя месопотамская история содержит немало персонажей выдающейся судьбы: здесь, кроме Гильгамеша, и Саргон, и Хаммурапи. И они, и многие менее известные правители Междуречья создали и личные легенды, и крупные развитые государства, которые, как легко заметить, в скором времени оказались разрушены. Затем все снова пошло по наезженному кругу, и так несколько раз. Поэтому напомним еще об одной важной географической особенности Двуречья: земли, составлявшие ядро цивилизаций III-II тыс. до н.э., были почти со всех сторон открыты для иноземной агрессии, месопотамские государства часто не имели достаточных сил для своей защиты. Культура, ставшая к тому моменту письменной, восстанавливалась, и неоднократно. Но в какой-то момент оказалось, что ее ресурс выработан, что главное, сделанное шумерами и аккадцами, принято на вооружение их наследниками, а остальное может свободно погружаться в песок времени, что и произошло в течение второй половины I тыс. до н.э.