Ларочка - Михаил Попов

— А кто он? — Осторожно поинтересовалась Лариса у могучей спины Пита.

— Да, скотина, в общем–то. — Сообщил он. — Мародер. Понимаешь, он закупает где–то на мясокомбинате несколько ящиков просроченной сухой колбасы и дует в какое–нибудь кислое Нечерноземье, и там у бабок за палку колбасы выменивает иконы, утварь. Пользуется голодухой. Не всегда это, конечно, такая уж ценность, но всегда вещи родовые, от дедов–прадедов. Скотство! И фамилия жуткая — Рыбоконь.

— А ты с ним пьешь! — Вдруг дернул за моральную струну Плоскина.

— А ты вообще скупщик краденого. — Вставил Энгельс.

— Какого черта я с вами потащился. — Вздохнул скупщик.

— А тебя никто не связывал и не пытал.

Плоскина потащился вслед за всеми из чувства товарищества — нас выгнали всех вместе — а теперь вдруг понял, насколько это ложное чувство. Он обернулся, взвешивая, не рвануть ли обратно, но одумался, настолько безжизненным казался окруживший их мир. Рауль, думавший, видимо, о чем–то похожем, громко шмыгнул носом, и обреченно побрел вглубь спящего поселка.

— Я не про Рыбоконя. — Сказала Лариса. — Я про нового хозяина.

Питирим поставил чемодан с имуществом переселенки, хватанул свежего снегу с сугроба и напал на него волосатой пастью. Глядя вслед слегка оторвавшимся фарцовщикам, сказал.

— Человек гостеприимный, но с прибабахом. Душа широкая, ласковая, но немножко мудак. Ладно, пошли, все равно больше некуда. Главное сейчас вообще его найти. Электрички уже не ходят.

— А ты адрес знаешь?

— Я примету знаю.

— А если ее снегом занесло?

— Тогда еще виднее будет. — Непонятно объяснил косноязычный Энгельс.

И тут же они увидели, что Рауль и Плоскина обернувшись, машут им восторженными руками.

— Нашли! — Опять непонятно, но удовлетворенно сказал Энгельс.

— Смотри! — Сказал Питирим Ларисе. Она посмотрела, куда указывалось, и на время забыла, какую терпит жизненную неудачу в настоящий момент. Над довольно высоким деревянным забором, такие обычно называют глухими, виднелись разного размера, но в основном, огромные, неподвижные фигуры. Каменные. В неаккуратно надетых белых папахах и башлыках.

— Это кто? — Вырвалось у Ларисы, хотя она его уже узнала.

— В ма–авзолее, где лежишь ты, нет сва–абодных мест… — Отвратительно коверкая ноты запел Пит, и даже попытался станцевать с чемоданами в руках.

— Сколько их?! — Восхитился Плоскина.

— Во, — ткнул в него пальцем Пит, — уже думает, кому бы загнать. Это, брат, не иконы.

— Скульптор живет. — Объяснил Энгельс Ларисе, — Заказы.

— Тринадцать Лениных, — Пит сел на чемодан, как носильщик доставивший клиента на место. — Тайная вечеря, прости господи, и это не считая обрубков, бюстов. Их там полный двор, как баранов.

— Нам сюда? — Деловито спросила Лариса.

— Нет, нам к соседям. — Энгельс показал на усадьбу стоявшую забор к забору с ленинским заповедником.

— Там еще смешнее. — Хихикнул Пит.

26

События предыдущего дня утомили Ларису, она так решительно отвергла поползновения Руля, что он чуть не расплакался. Хотя им выделили вполне изолированное помещение, она не желала больше примитивной походной любви. И дала это понять маменькиному сынку максимально понятным, хотя и суровым образом. «Пока мы не вернемся в нормальные условия, даже не мечтай».

Он скулил, скулил, а потом скрипнул зубами и ушел пить с мужиками.

Проспала она до позднего утра, и, проснувшись, никого из вчерашних своих спутников под крышей нового приюта не застала. Она бы вообще не встала, и провалялась до вечера, такое у нее было настроение. Но этому плану мешали две вещи. Во–первых, медвежья шкура, занимавшая центр их с Раулем комнатки. Она пахла. Не очень сильно, но очень неприятно. Запах был какой–то не вполне мертвый, и возникало такое ощущение, что от этой шкуры можно ждать каких–то выходок. А во–вторых, и это было намного главнее — Ларисе хотелось в туалет.

Она встала. Оделась, стараясь не наступать на шкуру, и вышла в «залу». Там имелась печь, большая, белая, русская — подумала Лариса с непонятным чувством — и длинный, деревянный стол, на стенах висели аксельбантами низки лука, чеснока, белых грибов, целебных трав. В печи уютно копошился огонь. Стены и потолок были обиты сплошь вагонкой, да еще обработанной морилкой, отчего казалось, что это не малаховская изба, а янтарная комната.

— Утро доброе! — Послышался сзади голос хозяина.

— Доброе утро.

Рослый, широкий мужик лет сорока, без бороды, и без других особенных признаков радикального народничества, в стеганых штанах, в меховой безрукавке, лицо круглое с одной вертикальной морщиной между бровей. Было понятно, что самое главное помещается там.

— Вон рукомойник, там ведро, я отвернусь. Если стесняешься, нужник во дворе.

— Я стесняюсь. — С достоинством сказала Лариса, и выскочила в сени, а из них на улицу. Вчерашний морозец спал, мир потерял жесткость, рыхлые снежинки рассеяно падали на вчерашние сугробы.

Нужник Лариса увидела сразу, и его вид ее сильно озадачил. Дорога к нему была завалена как горный перевал. Чтобы воспользоваться удобством, нужно было сначала пробиться через лавину. Квадратная деревянная лопата торчала из ближайшего Эльбруса. Работы минут на двадцать. Лариса огляделась в поисках какого–то укромного местечка, но услышала за спиной скрип сенной двери.

Ничего не оставалось, как взяться за лопату. Для крепкой и заинтересованной женщины десятиметровая просека в легком, не слежавшемся снегу, задача не неразрешимая. Многое успела передумать Лариса за эти минуты. Думала о том, как это умудрились обойтись сегодня поутру без туалета все вчерашние мужики, которые к тому же еще полночи добавляли в янтарной комнате. Думала и о том, что вот опять, оказавшись на новом месте, она как всегда работает уборщицей. Для того ли ее рожала мать, и лелеял отец?! И три сессии на отлично она разве для этого сдавала?

Я приехала в Москву, чтобы ее прибрать?!

Нет, надо что–то делать.

Сегодня, когда явится Руля, состоится скандал. Главное, начиная скандал не надо думать, чем он завершиться, тогда победишь. Но одно решение можно принять прямо сейчас. Никакой сладкой постели для фарцовщика в здешних снегах, как и было заявлено вчера.

Уже добравшись до самой заветной двери, распрямившись, отбросив лопату и влажную прядь с породистого лба, Лариса поняла, почему туалет не был освобожден утренними мужчинами. Все досталось толпе лениных, примыкавшей к штакетнику с соседской стороны.

Хозяин стоял на крыльце и добродушно улыбался, как человек, чей план удался. Лариса поняла, что антикоммунизм может быть и таким, подзаборным.

Звали хозяина Виктор Петрович, был он пенсионер, а в прежней своей жизни имел отношение к кино. Заведовал районным кинопрокатом. То есть, трудился в той самой точке, где живая жизнь сталкивается с искусством. Отчего имел особую позицию по любому вопросу. На мир искусства он смотрел как бы из недр народа, а на народную жизнь поглядывал глазами человека приобщившегося к высокому.

У него была семья, и проживала неподалеку, в пятиэтажке за две улицы от усадьбы, но никогда никто из родственников в доме с русской печью не показывался, и можно было догадаться, что тому есть причины. Семью Виктору Петровичу заменяли «караваевцы». Группа людей, собирающихся в усадьбе на свои особые радения. С хлебом, или с играми — каравай, кого хочешь, выбирай — эти собрания не были связаны. Караваев был народным целителем, профессором и учителем жизни. Виктор Петрович одним из важных его последователей, малаховским гуру.

Лариса, сказать по правде, всяких сектантов опасалась, но очень быстро поняла, что в данном случае особо волноваться не стоит. Ничем страшным или неприятным в кружке кинопрокатчика не занимались. Засиживались за обширным чаем, обстановка была душевная: абажур, самовар, разговор. В основном на медицинские темы. Профессор Караваев вывел какой–то особый бальзам, настоянный на сорока кавказских травах, его невероятные целебные свойства и являлись основной темой обсуждения. А еще много говорили о планах на будущее лето, всей бригадой собирались податься куда–то под Дербент, где было множество нужных трав, и опасных змей.

— Что у тебя болит? — Спросил Виктор Петрович.

— Ничего. — Сказала Лариса, чувствуя, что разочаровывает хозяина.

— Все равно, по виду какая–то закисленная.

По теории Караваева весь вред в организме был от лишней кислоты, и надо было всячески бороться за щелочную среду в себе. Неправильное питание, гневливость, стяжательский взгляд на вещи очень способствовал закислению. А там и до хвори недалеко. «У сволочи нет щелочи!», сказал Руля, когда Лариса вечером в постели пересказала караваевскую теорию, твердо отказав перед этим в ласках. «Ты зря над ними смеешься!» — почему–то обиделась Лариса, хотя и сама считала теорию эту скорее бредом.