Записки нетрезвого человека - Александр Моисеевич Володин

— Запрещаем запрещать! Запрещаем запрещать!..

Потом меняется свет, и оказывается, что на актерах и актрисах дощечки с надписями, например: «Я люблю Кеннеди» — и так далее, обозначающие, что это, мол, там мы запрещаем запрещать. Но начальство уже привыкло к этим шуткам и накидало замечаний и указаний.

Потом (это мне говорили) Вознесенский сказал: «У меня в ЦК комсомола есть кореш, он посмотрит, все замечания к чертям отменит».

Пришел ЦК комсомола и запретил спектакль вообще.

Репетиция «Бориса Годунова», кирпичная стена, два стула и доска.

Золотухин на репетиции был жалок перед надменной полячкой, Любимов спрашивает:

— А что бы ты сделал, если бы над тобой издевалась русская баба?

— Я бы ей съездил.

— Ну вот и давай.

И Золотухин «съездил» Демидовой. И сразу поставил ее на место. «Царевич ты!»

А не принятые критикой «Три сестры»?

Где сначала духовой маршик звучит с небес. И открывается стена зрительного зала, а за ней — Таганка, за деревьями купол церквушки, и ветерок дует в зал…

Может быть, оттого что напомнило, как на фронте, думалось: «Поставили бы на Первую Мещанскую, дали посмотреть в одну сторону, потом в другую — а там пусть и прихлопнут…» Слезы к горлу. Проговорил: «Вот и весь спектакль…» Какая-то женщина, сидевшая рядом, встревожилась: «Уже все?»

А сестры, говоря о прекрасной будущей жизни, смотрят со сцены на нас, какие мы теперь, будущие? И Федотик фотографирует нас, будущих. И все под маршик маршируют в будущее. За красными флажками, в загоне. А предваряя дуэль, Соленый направляет на Тузенбаха палец:

— Бац!

И Тузенбах корчится в предсмертной конвульсии.

В журнале «Театр» критик проиронизировал: «Репетируют смерть».

А на фронте случалось подумать: «Если случится, — то как — сразу или с мученьем?»

Да, забыл. Происходит это все как бы в казарме — койки под байковыми одеялами, умывальники-гвоздики… Полк на постое в городке.

Казарма вспомнилась — довоенная, нескончаемая, бессрочная.

Вдруг постарел. Это случилось позавчера. Но я даже сразу и не заметил. А сегодня вижу — да.

Неловко в таком виде быть среди людей. Если можно, не приходите без предупреждения. Чтобы я успел сделать вид человека, который еще. И хорошо бы больше не работать. Пришлось бы работать, делая вид. Давно, по правде сказать, это началось уже. В войну еще.

Умер Яша, святой человек. Легко умер, ночью. Моложе меня.

Умер Камил Икрамов. Но — сделав главное в своей жизни, опубликовав повесть об отце, секретаре ЦК Узбекистана, погибшем в лагерях. (Да он и сам, Камил. Сначала сидел на коленях у Сталина, потом тоже в лагерях.)

Умер любимый народом, блистательный, закомплексованный Андрюша Миронов.

Умер Даль.

Умер Высоцкий!

Сколько их уже, прекрасных, моложе меня…

«Что это у тебя пьесы какие-то сиротские?» Смотрю — правда, эти — из детдома, та — тоже, у тех неладно с родителями. Просто это больше знакомо. Отсюда у многих потянулась на всю жизнь неуверенность в себе и какая-то прорывающаяся неврастения.

Кстати, и непонимание ничего про это, почти у всех тогда мальчишек. В госпитале медсестра спрашивала: «Так сладкого и не знал?» Многих могли так спросить. А после войны жизнь, как теперь говорят, «за чертой бедности», без прописки в получердаках и полуподвалах и борьба с космополитизмом… Вот откуда и стыды за все, что сделано наспех, от усталости, каждый поступок — в ту секунду, когда еще и не подумалось: не надо, зачем! И каждое утро теперь — воспоминания об этих стыдах, кругами, от одного к другому.

Проснулся — и выпил немного.

Теперь просыпаться и пить.

Дорога простерлась полого.

Недолго осталось иттить.

— Алеша, ты видел, какой я вчера был?

Младший мой, с запинкой:

— Да…

— Ты никогда не будешь такой?

— Не знаю.

— Почему?

— Позовут в компанию, неудобно отказаться…

Бросаю. С завтрашнего дня. С сегодняшнего. На всем сказывается. Торможение какое-то.

Маленькие мысли, оставьте меня!.. Да что это такое, сгиньте, брысь! Я и не думаю о вас! Я думаю о той женщине, что переходит дорогу. Как хорошо, что такие переходят дорогу!.. Что, опять? Да я с ума сошел! Да я и не думаю об этом! Я думаю о море весной, о грохочущем, светло-зеленом… Сгиньте, брысь!

Каждый человек соответствует городу, населению определенного размера. Во время войны, когда мы занимали небольшой городок — Тирасполь, Андреаполь (какое греческое название!), Великие Луки, — перед нами открывалась мощенная белым булыжником мостовая и заборы, над которыми нависала сирень, и окна белых одноэтажных и двухэтажных домиков, за которыми скрывались девушки в белом, которые, наверно, умеют играть на пианино и читают Хемингуэя…

Она все время искала просто хорошего человека, с которым можно поделиться мыслями или провести время. Но все так привыкли казаться хорошими людьми и принимать за это плату, что она платила и платила…

Англия, Америка, Франция, Канада, ФРГ, Япония, помогите нам!

Провожанья, прощанья, прощенья,

сборы, споры в квартирах пустых.

Кому в путь, кому — снова под дых,

а кому ожидание виз,

не имеют еще разрешенья…

— Вы когда?

— Мы в четверг.

— Нам отказ.

Срок истек. Подадим еще раз. —

Чей-то родственник щелкал и щелкал

объектива внимательной щелкой.

Фото тем, кто уже собрались,

у кого ожидание виз…

Кто друзья? Кто сестра? Кто стукач?

Эта плачет. Плачь, милая, плачь.

А оттуда неясные вести.

Эти едут, те ждут, те на месте…

Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал.

Но тогда кто кого — я его провожал.

Как вдруг.

Я увидел молодую женщину. Она не плакала. Она была красива, красива, красива!

Я спросил ее:

— Вы уезжаете?

— Нет, — сказала она.

И я крикнул человеку с фотоаппаратом:

— Сфотографируйте эту женщину! И увеличьте ее портрет! И повесьте на стену дома! С надписью! «Эта женщина не уезжает!»

1976 г.

А недавно я узнал, что она живет в Париже.

1990 г.

Комик Макс Линдер покончил жизнь самоубийством из-за того, что Чаплин его превзошел. Достоевский карикатурно изображал собратьев по перу Тургенева и Гоголя. Булгаков в «Театральном романе» вывел в образе завистливого писателя популярного в те времена Бориса Пильняка. Каждый выбирает себе предмет для соперничества и терзаний.

Когда Марлен Дитрих, звезду мирового экрана, спросили:

— Как вам удается не стареть?

Она ответила:

— Я хорошо сплю и никому не