Песня о теплом ветре - Борис Егоров

— Идите, Таманский.

Сегодня потише. Идет вялая перестрелка. Немцы и мадьяры подожгли кукурузное поле.

Они хотят иметь перед собой гладкую, «выбритую» равнину. Чтобы на случай нашей атаки все впереди простреливалось.

…На нашей скирде появляется гостья — Любка. Она быстро поднимается по деревянной лесенке, звонко кричит:

— Вы живы, мужики?

Из своей санитарной сумки она достает газету:

— Читайте, поздравляю!

Я развертываю фронтовую газету и вижу заголовок на всю страницу «Героическая девятая». Вижу свою фотографию, фотографии Резниченко, Татушина, Квашни, Богомазова, Валикова. В центре страницы — статья майора Красина. Вокруг нее — заметки бойцов.

Целая страница рассказывает о том, как обороняла «девятка» высоту 95,4, как поднималась на гору Чертеж, как вела за последний год контрбатарейную борьбу.

— Любка, дай я тебя поцелую! — возбужденно кричит Валиков. — Можно?

Любка хохочет.

— Эх вы, мужики! Вам бы только это. Ну ладно, можно. Вот сюда.

Любка тычет мизинцем в щеку, около ямочки. Меня просит к телефону сержант Татушин.

— Видели газету, товарищ старший лейтенант?

— Видел, видел. Поздравляю.

— А мы сейчас провели на огневой коллективную читку, маленький митинг.

«Крылов, спляшем русского!»

Седьмого ноября комбата-9 вызывают в Ужгород в штаб бригады. «Быть к восемнадцати ноль-ноль». Смотрю на часы. Уже семнадцать. Пора собираться.

Садимся на дрезину. Валиков и Козодоев лихо, с детским увлечением качают рычаг. Они разгоняют дрезину так, что она легко перескакивает те места, где рельсы повреждены.

Отступая, немцы делают из железной дороги зубчатку — рвут рельсы небольшими зарядами тола. Получаются зазубрины, выщербины.

Или разрушают полотно целиком. Тогда к двум паровозам прицепляют большой крюк. Крюк рвет шпалы пополам.

Под Ужгородом этой разрушительной техникой они воспользоваться не успели. И зубчатки не сделали. На всю линию два-три зубца.

Козодоев довольно ухмыляется.

— Хорошую я штуку достал, товарищ комбат? Что бы мы без нее делали?

— Без нее полный зарез, — подтверждает Валиков.

На товарной станции я выхожу. «Команда» дрезины возвращается назад, на НП.

В штабе встречаю майора Красина, капитана Исаева, Тучкова, других командиров из нашей бригады. Со многими я еще не знаком. Это новички.

— Зачем вызвали? — спрашиваю Красина. Майор таинственно улыбается:

— Сейчас узнаешь.

Открывается дверь соседней комнаты. Нас приглашают туда. На большом столе стоят кувшины с вином, на тарелках — хлеб, консервы, виноград.

Пока мы рассаживаемся, выходит подполковник Истомин.

— Я пригласил вас, товарищи офицеры, — говорит он, — чтобы мы вместе отметили годовщину Великого Октября. Наполните бокалы.

После первых тостов начинаются разговоры.

Мы сидим вместе с Тучковым. Он изменился: лицо погрубело, в плечах стал еще шире, голос тверже, движения спокойнее и увереннее.

Мы можем говорить с ним без передышки, наверное, несколько суток подряд. Конечно, больше воспоминания.

— Помнишь, как в Москве сидели на крыше, гасили зажигалки?

— А помнишь, как ты выбросил в снег патроны? Хотел быстрей на фронт…

— Да. Правильно говорил Тепляков: всем останется, всем достанется.

— Где-то он сейчас?

— Мне писали ребята. Встретили его на Первом Белорусском.

— Это, наверное, после двадцатого рапорта. А Кременецкий по-прежнему в спецшколе.

— «Что вы улыбаетесь, как лошадь на овес?»

— А помнишь, как нас муштровал вот этот злодей? — говорю я, кивая в сторону Исаева.

Исаев улыбается, отвечает:

— Ничего. Зато толк из вас вышел. Мое воспитание!

Тучков тихо напевает:

Таня, Танюша, Татьяна моя,Помнишь ты знойное лето это?

— Скажи, Василий, а где Оля?

— Во фронтовом госпитале, в Кракове…

— Хирург?

— Хирург. Медаль недавно получила «За боевые заслуги». Кто бы мог подумать, тихая, робкая Оля — хирург. Вчера получил письмо. Кстати, там написано: «передай привет Крылову». Приветы я всегда передавать забываю.

— А я на днях письмо получил от Владика… Перебрался из Казани в Москву, поступил в Московский университет, на физико-математический…

— Ну, Владька — голова!

— Пишет, что несколько раз приходил к нашей школе. Кто из нас не придет к ней, если окажется в Москве? Теперь там госпиталь…

— А Ингу вспоминаешь?

Я говорю «нет», хотя, конечно, вспоминаю. К чему сейчас этот разговор?

Подполковник Истомин предлагает поднять тост в память о тех, кто пал в боях с фашистскими захватчиками.

Мы все встаем. Тучков поворачивается ко мне, шепчет:

— Сашка, не забудем Лешу Курского, мушкетера, артиллериста и пулеметчика!

Следующий тост за победу, за разгром гитлеровской, фашистской Германии.

Приходит из штабной батареи баянист.

Мы отодвигаем стол к стенке.

— Крылов! — кричит мне майор Красин. — Давай-ка спляшем русского!

И мы пляшем, старательно отбивая чечетку, идем вприсядку, боком. И не знают ни Красин, ни Крылов, что пляшут они в последний раз…

Шандорне и мальчик Иштван

В середине ноября фашистская оборона снова прорвана.

— Крылов, твоя батарея будет головной, — командует по телефону Красин. — Поезжай с Бородинским на разведку пути. Сейчас пришлю тебе «газик».

«Газик» мчится ровной, гладкой дорогой. Иногда останавливаемся, осматриваем мосты: выдержат ли тяжесть орудий? Или ищем брод. Делаем пометки на карте.

Над нами низко пролетают ИЛы — одна шестерка за другой. Идут поторапливать противника.

Немцы называют штурмовик ИЛ «черной смертью», «летающим танком».

Когда летят ИЛы, гитлеровцы прячутся поглубже. Или дают стрекача.

«Программа» ИЛов всегда одна. Выстроившись друг другу в хвост, они поочередно пикируют на цель, проносятся над землей, едва не задевая за деревья и крыши. Первый заход — расстреливают противника из крупнокалиберных пулеметов; второй — бомбят; третий — бьют из «катюш».

После этого, весело покачав крыльями, улетают.

Въезжаем в словацкую деревню. Крестьяне хлопочут около своих домиков, вставляют рамы…

Бережливый, очень хозяйственный народ! Как только замечают, что к ним приближается линия фронта, выставляют рамы и закапывают их. Закапывают в землю мотоциклы, велосипеды, бочки с вином. Пройдут бои — выкапывают.

Так что там, где вчера гремел бой, сегодня — ни одного выбитого стекла…

По деревне идет староста, бьет в бубен, призывает крестьян нести в подарок советским воинам кур, гусей, вино…

Словаки встречают Советскую Армию очень трогательно.

Я не видел здесь ни одного неприветливого лица. А раньше, особенно в Прикарпатье, на нашем пути часто встречались неприветливые люди, жившие в дикой нищете, одетые в жалкие рубища, люди, у которых в доме не было ничего, кроме деревянной скамейки и распятия Иисуса Христа, встречали нас порою очень холодно: они были распропагандированы немцами. Немцы внушали им: когда придут русские, всех вас сошлют в Сибирь. А в Сибири — круглый год морозы…

Многие из гуцулов верили этой легенде. Относились к нам настороженно, даже враждебно. Что ни спросишь — один ответ: «Хиба ж я разумию?», «Нэ бачу».

В Словакии же я видел людей, которые целовали дорожную колею, по которой только что проехали наши пушки. Я видел старика, пришедшего на огневую позицию нашей батареи с ведром вареной картошки и жареным гусем. Старик очень просил принять от него подарок.

…Деревня остается позади. Мы едем дальше, переезжаем вброд маленькую речку: мост взорван.

Уже смеркается. Надо остановиться на ночь. Неподалеку от дороги виден большой белый дом с закрытыми ставнями.

Долго стучим в дверь — никакого ответа. Потом нам, наконец, открывают, и мы видим на пороге женщину в пышном вечернем платье. Словно войны нет, а мы приехали на званый ужин. Здесь, внутри этих стен, за высокими стрельчатыми ставнями — своя жизнь.

— Проходите, проходите, — говорит женщина по-русски.

Так мы с Бородинским очутились в доме мадьяра — владельца мельничного комбината. Самого хозяина мы видели всего один раз. Он прошел по коридору, смотря в сторону, чтобы не здороваться с нами.

Зато хозяйка очень любезна и приветлива.

— Что подать господам офицерам? Какао? Бульон с гренками? Бифштекс?

— Как к вам обращаться?

— Меня зовут Шандорне. Мой муж — Шандор. В Венгрии, когда женщина выходит замуж, она меняет не только фамилию, но и имя…

Мы очень устали. Наскоро уничтожаем бульон с гренками — бульон очень вкусный! На батарейной кухне у Потапыча ничего похожего, конечно, не бывает.

Шандорне стоит поодаль, сложив на груди руки. Смотрит на нас, сострадательно говорит: