Владимир Чигринцев - Пётр Алешковский

И приснился Чигринцеву сон. Будто бы он покупает в фешенебельном турагентстве билет в рекламируемое по всей Москве путешествие. Над лакированной современной дверью развевается флажок, похожий на знак бензиновой фирмы «Нефто-Аджипп» — шестиногая собака-зверь с подъятой дыбом холкой, оскаленным, клыкастым ртом, далеко высунутым, кровавым языком. Собака черна как уголь, на шее — белое пятно, четыре задние ноги почему-то бегут коленками вперед.

Специальный возница сажает его в причудливый экипаж — помятый и побитый джип «Чероки», у которого автогеном снесена крыша. На капоте — приваренное железное седло — место разодетого в национальный костюм с лихим поясом поверх шитого кафтана бородатого молчаливого кучера. На нем казацкая фуражка, брюки с лампасами, до зеркального блеска надраенные сапоги и неизвестная жестяная медаль на груди. На спине, в обметанном оранжевой ниткой овале, — знак неведомого зверя. К повозке пристегнут здоровенный черный конь, под дугой которого противно колотится, но не звенит колокольчик в виде маленького жестяного самоварчика.

Свистит кнут, лошадь рвет с места, пейзаж по бокам тотчас сливается в одну линию. Так скачут недолго, лошадь переходит на рысь, вскоре и вовсе встает, тычется носом в черно-белый шлагбаум посреди накатанной лесной дороги. Из сторожек выходят молодые нахальные мафики в коже и спортивных брюках. На груди — фирменные бляхи со зверем, за спиной — маленькие модернизированные автоматы Калашникова. Нехотя проверяют билет. Убедившись, что все в порядке, компостируют картонку ручным дыроколом, меняют хамскую улыбочку на угодливую: «Пожалуйста, вам дальше, но уже пешком».

Воля недолго идет по дороге. Перед ним раскрывается огромное поле с деревней на высокой горе. Дома стоят пустые, с распахнутыми дверями, лишь двое ребятишек пускают в луже кораблик.

— А где все? — спрашивает их Чигринцев.

— Там, — печально машут рукой мальчишки, указуя куда-то в середину пустого села.

На улице все так же мертво, лишь у длинного барака лежит мертвецки пьяная баба. Воет ветер, холодно. Зачем-то он решает затащить ее внутрь, берет под мышки и тянет.

Все двери закрыты. Он открывает первую попавшуюся — у телевизора собралось женское население: старухи, бабы средних лет, две или три случайные молодухи смотрят мексиканский сериал. Руки их при этом безустанно снуют, выполняют обычную домашнюю работу: кто сечет в деревянной кадке капусту, кто чистит на зиму чеснок, кто что-то пришивает, одна, почти девочка, кормит грудью щетинистого поросенка. Разом поворачиваются к нему милые, полные добра и заботы глаза. «Чего вам?» — долетает откуда-то вопрос.

— Да тут, не застудилась бы, — бросает в смущении Воля.

Немедленно, как по сговору, одна половина начинает поливать пьяницу матом и истошной руганью, другая, печально кивая головами, жалеет: «И-и-эх, касаточка, дошла без мужика, ведь вот она, доля». Но разлеживаться в коридоре бабе не дают, поднимают бережно, причем и ругающие и сострадающие, несут в соседнюю комнату. Там тесно сдвинутые койки, жарко натопленная печь. На койках, вповал, неестественно вскинув вверх ноги, откатив челюсти, открыв в храпе рты, отсыпаются обессилевшие, истощавшие коровенки.

— Клади, клади на кровать, — суетливым шепотом командует старшая, цыкает на подружек: — Тише, пусть чадушки отоспятся.

Насмотревшись вдосталь, Воля идет дальше. Странно, теперь он замечает, что нигде не видно техники, даже ржавого колеса или шестеренки, улицы как специально почистили от привычного металлолома. Тишина.

Наконец он выходит на машинный двор колхоза — здесь необычная картина: горами свален железный утиль, но свален осмысленно, отсортирован — бороны к боронам, плуги к плугам и так далее, трактора и комбайны стоят поодаль, в них копошатся какие-то редкие мужики. Бьют кувалдами по телам машин, корежат ломами моторы, устало сносят в больших берестяных коробах железки в сельсоветскую избу. Над ней полощется непонятный зеленый флаг с грубо намалеванной белой овцой посредине. Над главным входом на красном кумаче лозунг: «За нашу и вашу Катю!»

За длинным столом сидит все мужское население. Сидят, видно, долго — табачный дым густо колеблется под потолком. На председательском месте унылый Огурец. Рядом с ним нечто среднее между трибуной партийного оратора и епископским креслом — выпиленные лобзиком ветви, какие-то колючие цветочки украшают его, мягкая, чуть ли не шелковая, малиновая подушка. На ней, застыв как изваяние, — большой, но худющий черный пес с белым горлом. Усы и когти на лапах любовно окрашены могильной алюминиевой пудрой, перед ним миска со сладкой рисовой кутьей. Пес не глядит ни на кого в отдельности, но ясно, что пасет каждого, — весь облик его полон значимости и злобы. В руке Огурца — коленвал от председательского «уазика», руки по локоть вымазаны машинным маслом.

— Отведай, Владыко, — произносит он со страхом, почти не глядя на Оборотня, и, когда тот обмакивает нос в кутье, с облегчением бросает в залу: — Ну, ешьте, братцы, ешьте, родные мои. — Печально подносит к беззубому рту железную моталыжку, с усилием сжимает челюсти, на удивление легко оторвав кусок, принимается скорбно жевать.

Все молча следуют его примеру: кто-то впивается со стоном в коричневую шестерню, кто-то, откинув голову назад, аккуратно опускает в рот промазанную, легко складывающуюся в звеньях цепь. Один вовсе тщедушный дедка черпает из алюминиевой миски гайки, бросает в рот и, уставясь на соседа слепым глазом, жует, жует, жует.

Вошедшего Чигринцева радушно усаживают за стол, наливают кружку солярки, пододвигают миску с накрошенным зубилом глушителем «Белорусца».

— Давай с нами, не стесняйся, тут все запросто, — приглашает длинный усатый парень. — Я когда буровиком работал, они нас мучили, а теперь мы их поедаем.

Отказаться невозможно. Воля берет губами кусок ржавой трубы. Кусок оказывается вполне съедобным, только слишком жёсток.

Время от времени кто-то произносит в пустоту здравицу, навроде: «За бедную Катю!» или «За Катино счастье!» Сдвигаются кружки, стаканы, ходят поршнем почерневшие, мазутные кадыки, солярка и машинное масло, несмотря на жуткую вонь, проливаются в желудки. Важно только сперва удержать, успеть занюхать хоть винтиком, хоть ржавым гвоздочком, хоть мелко нарезанным ломтем тракторной шины.

— По какому случаю праздник? — решается наконец спросить соседа Воля.

Пес на своем возвышении вдруг, весь ощетинившись, подается вперед, пронзительно буравит чужака горящим кровавым глазом. Все сообщество по его команде немедленно вскакивает, с нескрываемой угрозой, тяжело дыша, смотрит на пришельца.

— А ты думаешь небось, мы тут одни дурни собрались? — зло, с грубым вызовом откликается немолодой сосед.

— Да нет, мужики, вы не поняли, я по-доброму спросил, не понимаю же, — бормочет в оправданье Чигринцев.

Пес фыркает, лениво опускает нос в миску с кутьей.

— A-а… — тянут со всех сторон, — если по-доброму, другое дело, так ведь Первый Вторник на неделе! — Лица оттаивают, к нему тянутся дружеские руки, его хлопают по плечу, ощупывают, осматривают городскую одежду. Оборотень лапой отталкивает миску, она катится по полу, рис с изюмом веером летит под ноги собравшимся. Нехотя, вальяжно гадкая собака проходит по зале, ныряет в дверь.

— Охота! Охота! Владыко желает, повеселите, ребятушки! — блеет Огурец со своего места.

— Пойдем, пойдем, на охоту сведу, — срывается вдруг один старичок. — Охота тут знатная.

— Давай! Вали, мужики! — ревет застолье. Все высыпают на двор, вооруженные старыми охотничьими ружьями. Огурец раздает картечные патроны, расставляет по номерам в кустах около похеренной одноколейки, идущей за сельскими огородами. Собака заняла привычное, отведенное, видно, ей место — высокий столбушок с крышей — нечто среднее между конурой и скворечником. Мужики стараются не глядеть в ее сторону, на лицах их появляется отрешенное выражение.

— Тихо, мужики, счас погонят, — предупреждает Огурец, слюнявит палец, многозначительно выставляет над головой. — Западный, матерый! — поясняет непонятно. Оборотень на столбушке начинает тоскливо подвывать.

— Ишь, — комментирует кто-то, — «Экстру» учуял, ихне дело, им надо ее.

— Как же — Владыко… — добавляет смущенно голос. Мужики зачем-то снимают шапки, суют их за отвороты пиджаков, ватников, тулупов. Лица смазанными пятнами белеют на ветру.

— Егерь-то, егерь, не опасно? — спрашивает молодой совсем, первый раз, видно, допущенный, сивый парень.

— Егерей теперь по херу мешалкой, как нас, родный мой, — отвечает ему запростецки толстенький и добродушный в пиджачишке и галстуке селедкой.

— Глава наш, местной администрации хозяин, — шепотом сообщают Воле, — сперва не хотел идти, но упросили — третью неделю с нами гуляет.