Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года - Павел Гольдштейн

Вот доктор обронил такую мысль: Дух творит человека, который вырывает себя из естественного течения жизни. Но как мыслить жизнь? Что это такое? Доктор говорит, что это круг, которого центр везде, и окружность — нигде, сама живая жизнь, единая и тождественная себе самой, — идеальная реальность, где все одухотворено, едино, неделимо, искренне и несомненно, где все предвидено, и свобода дана, и Мир судится добром, а не по поступкам.

В ней и Маяковский узнал свою тему:

"— я,златоустейший,чье каждое словодушу новородит,именинит тело,говорю вам:мельчайшая пылинка живогоценнее всего, что я сделаю и сделал!

Не теперь это было, и поэта того уже нет. Но он есть, как сама живая жизнь.

— До того       что кажется —              вот только с этой рифмой развяжись,и вбежишь       по строчке              в изумительную жизнь.

В изумительно-странную и довольно опасную жизнь.

Шагаю от двери и вновь к ней. Вот остановился и опять прислушиваюсь.

Тихо. На пороге постоял и опять — к стене и опять — в обрат: туда и обратно. Хоть и разогрелся, однако зябко.

Да нет, это еще не трагедия. Конечно, хочется, чтобы потеплее было, но ни в коем случае нельзя падать духом. Эти, так сказать, переживания, это еще не все.

А я знать все хочу. Хочу из всего этого сделать свой собственный вывод. Но что тут сказать: жизнь — странная вещь трудно что-нибудь сконструировать.

Но чего же мы тогда ищем тут?

Счастья своего ищем!

Ну, новость какую открыл! Ну, так что?

Разве недостаточно в наше время искренних слов?

Чего тут думать? Неужели это непонятно, что любовь — вот самое главное, главнее всех наших дел. И это не я сформулировал. Это испокон веков на разные лады одни и те же слова.

А человек, как говорит доктор, где-то в самом начале замкнулся и уподобился животному.

Горюй не горюй, а добывай хлеб в поте лица своего. А ведь мог творить и созидать как угодно. Одним словом, так странно, что как ни рассуждай, а очень удивительно.

Да… конечно… есть желание быть на высоте, не соответствовать высоте, а быть на высоте. А дальше что же? А дальше:

— Городов вавилонские башни,возгордись, возносим снова, а Боггорода на пашнирушит,мешая слово.

Распадаются башни, и каждый получает намек на живее. А все-таки, где же премудрость обретается, и где место разума?

— Ну-ка, подойдите сюда!

Я так развлекся с самим собой, что даже и не заметил, как отворилось дверное окошечко.

— Вот паек на сутки… держите еще кружку воды.

Стою с пайкой хлеба в одной руке и с кружкой воды в другой.

Окошечко захлопнулось.

Перво-наперво проглотил два глотка воды. Покосился на кусочек черного хлеба грамм в триста. Он так мал, что меня тянет проглотить его тут же. Проглотил с теплой водичкой в один миг — и все тут. И сразу же с пустой кружкой к двери.

Стук по окошечку: "Благодарю покорно".

Фраза вышла страшно бессмысленной. Бред какой-то!

Ну что же: три шага туда, три шага обратно.

Каждый новый шаг становится тверже: раз, два, три…

И раз, два, три… Надо двигаться в определенном ритме.

Подумать только, сколько путаного!

Спросишь, бывало, дядю Мару о старом житье-бытье.

— Легко, — говорит, — было служить в царское время, но трудно было получить работу. У моего начальника, его высокопревосходительства, происхождение было от Рюриковичей, но форменный идиот, вырожденец. Изумительно все же, что на таком он делал очаровании все. Когда теперь придешь к наркому, он не предлагает сесть. А как началось в семнадцатом году с лесами? Губили их до невозможности… Полное бесхозяйство!.. А потом было распоряжение ЦК орабочить аппарат. Последнее время, когда приходишь на службу, кого сегодня нет? Через три дня назначен другой… и того нет… прихожу в кабинет, чувствую, что человек нервничает, мешает ложечкой чай… На другой день и его нет. И так далее и тому подобное.

Но я знаю и царское время. Царь терпеть не мог талантливых людей. Может один процент был государственных людей. Граф Витте очень интересный человек был. Я еще помню его, очень интересный человек! Ну, вот и у дяди Мары такая история путаная!

И у Маяковского об этом, но совсем по другому, резким криком вырывается:

— Нет людей,Понимаетекрик тысячедневных мук?Душа не хочет немая идти,а сказать кому?

Вот именно: "а сказать кому?"

Теперь, когда я хожу в этом карцере и говорю с самим собой, мне уже ясно, что сказать некому.

Да, конечно, все лучшее для меня существовало постольку, поскольку это имело отношение к Небесам.

И вовсе не по собственной неуверенности. Это было преодоление быта. Можно иметь целый ряд ступеней. Вот только это ясно, что было. Но что будет и что возможно в будущем, в это верилось, этим жил, но это так неясно.

Еще выше над всем этим самое хрупкое и уязвимое: мечты, похожие на влюбленность. И дело, значит, не в расчетах и планах, и не в людях, повсюду ищущих выгоды, а в том, что смог так ощутительно пережить совсем иное. Ведь это что-то сверхнастоящее, точно вся жизнь как одно сердце. А что касается холода, уж и не знаю, что делать?… Градусов десять, не меньше. Минута — другая, час — другой, а впереди еще четыре дня и четыре ночи. Тут надо как-то о холоде не думать и все время двигаться, потому что не двигаясь совсем пропадешь.

Вот я отсчитываю шаги… три к двери и три от двери… три и еще раз три — девять, и еще три — двенадцать, и еще три — пятнадцать… восемнадцать… двадцать один… двадцать четыре… двадцать семь… тридцать… сто шагов… двести… Минута — другая… час — другой… и еще час… и еще… и еще… Внезапно распахнулась дверь.

На пороге надзиратель стоит молча. Не проговорив ни слова, он шагает к стенке, где койка, закрытая на запор. Он поворачивает запор и опускает койку на каменную тумбу.

— Ложитесь спать… отбой! — твердо говорит он и быстро выходит, захлопнув за собой дверь.

Я подхожу к двери, притрагиваюсь к ней рукой: загадываю, чтобы стало теплее. Вот до каких суеверных глупостей можно дойти, когда тебе невмоготу. Я присел на койку, весь съежился, подобрал под себя ноги. Озноб до боли в висках.

Что же делать дальше?

Если не шевелиться, не продержишься долго. Нужно каким-то образом продержаться… А ведь было такое время — теперь кажется, вроде его и не было — я мог вытянуться под теплым одеялом на мягкой постели. Ну что мне думать о том, что было раньше и вот так ерзать на одном месте и сгибаться в три погибели!