Похищенная - Чеви Стивенс

Сначала он просто внимательно смотрел на нее, а потом развернул одеяло и снял с нее комбинезончик, так что она осталась лежать у него на коленях в одних подгузниках. Я ужасно боялась, что она может начать орать во все горло, но она только дрыгала ручками и ножками в прохладном воздухе. Он посмотрел на нее, потом взял ручку и медленно отвел ее назад. Хотя он делал это аккуратно, все мое тело напряглось, и я все время ждала, что хижину наполнят ее отчаянные крики, но она была спокойна. То же самое он проделал с ее другой рукой и ногами — складывалось впечатление, будто он никогда раньше не видел младенцев.

Лицо его было спокойным, пожалуй, на нем даже было любопытство. Он очень осторожно вытер слюну у нее на подбородке, он даже улыбался, но мне все равно ужасно хотелось подойти и забрать ее из его рук. И сдерживал меня только страх перед возможными последствиями. Наконец обед был готов. Я подошла к нему на трясущихся ногах, протянула руки, чтобы забрать ребенка, и сказала:

— Ваша тарелка уже на столе.

Прежде чем он отдал ее, прошло несколько секунд, и когда он протянул ее мне, на лице его промелькнуло какое-то выражение, какого я у него раньше не замечала. Он выпустил ее. На миг, на один удар сердца она повисла в воздухе, а потом упала. Я рванулась вперед и подхватила ее, прежде чем она успела удариться об пол. Сердце гулко и больно билось у меня в груди. Я крепко прижала девочку к себе. Он улыбнулся и, напевая под нос какую-то мелодию, поднялся, чтобы идти обедать.

Посреди еды он вдруг сделал паузу и сказал:

— Ее зовут Джульетта.

Я кивнула, но для себя решила, что ни за что на свете не буду звать ее именем его ненормальной мамаши. Про себя я называла ее нашим тайным именем, и кроме вас я никому на свете не говорила, как назвал ее он.

После этого случая он иногда брал ее на руки, обычно когда я была чем-то занята, гладила белье или убирала. Он всегда садился с ней на кровать, клал ее на животик, а затем отгибал назад ее ручки и ножки. Она никогда не капризничала, так что я не думаю, что ей было больно, но мне по-прежнему хотелось подбежать и забрать ее. И удерживало меня только понимание того, что он может причинить ей боль, чтобы наказать меня. В конце концов он клал ее обратно в корзинку, но однажды оставил на краю кровати, словно наскучившую игрушку. Каждый раз, когда он проходил мимо нее, меня прошибал холодный пот.

Когда я работала на огороде, он разрешал мне брать ее с собой, и я устраивала ее в одеяльце, обвязанном вокруг моей шеи. Мне нравилось находиться с ней на воздухе, смотреть, как растут овощи, вдыхать запах разогретой солнцем земли или просто гладить рукой пушок на головке моей дочки. Сказать, что я находила в этом счастье, было бы неправильно, потому что это все равно что сказать «все было хорошо», — там никогда не было хорошо. Но когда я была со своим ребенком, то действительно чувствовала себя счастливой, — по крайней мере, какую-то часть дня.

Выродок никогда не выпускал меня работать на улице, если и сам чем-то здесь не занимался, и поскольку у него было тут немало дел — он что-то рубил, герметизировал ставни, красил некоторые бревна, — я часто оказывалась на воздухе. Он хотел, чтобы я перекрасила кресла-качалки с крыльца, и я взяла их с собой к реке, чтобы работать, одновременно наслаждаясь солнышком вместе с дочерью.

Если он был доволен, то разрешал мне посидеть на берегу реки, когда все мои обязанности были выполнены. Это были прекрасные дни. Дни, когда я жалела, что у меня нет альбома для рисования, чтобы запечатлеть контраст белоснежной кожи моего ребенка и изумрудно-зеленой травы, или то, какие она корчит гримасы, когда по ней ползет муравей. Руки у меня буквально чесались от желания нарисовать цветы дурмана, солнечные зайчики, пляшущие по поверхности реки, или отраженные в ней ели. Я думала, что, если бы мне удалось сохранить эту красоту на бумаге, я бы имела возможность, когда дела в хижине будут идти плохо, вспоминать, что снаружи есть замечательный мир, к которому стоит вернуться. Но когда я попросила у него альбом для рисования, он мне отказал.

Поскольку было тепло, он через каждые два дня заставлял меня стирать прямо в реке — он очень экономил воду.

Хотя на идиотские ванны, которые он заставлял меня принимать каждый вечер, уходило по тонне воды, я ему никогда ничего не говорила. Черт возьми, мне нравилось, как после речной воды и солнца пахла наша одежда. От яблони, которую кто-то посадил здесь много лет назад, до угла хижины была натянута веревка, на которой после стирки сохло белье. Так мы и жили с Выродком — обычная чета пионеров-первопроходцев.

Дикого селезня, плавающего за поворотом реки, где течение замедлялось, я в первый раз заметила давно, еще до рождения ребенка. Иногда вместе с ним были другие утки, но обычно он плавал один. Если Выродок не смотрел в мою сторону, я бросала работу и любовалась птицей. Первые несколько раз, когда я спускалась к реке, чтобы постирать или просто посидеть на берегу, селезень улетал, как только видел меня.

Однажды, когда моему ребенку исполнилась уже неделя, я присела на камень, чтобы прополоскать какие-то пеленки и насладиться ощущением холодной воды на руках, а селезень двигался к противоположному берегу, энергично работая лапками, клюя воду и вылавливая каких-то жучков, Выродок подошел ко мне и протянул кусок хлеба. Этот жест удивил меня, но я очень обрадовалась тому, что мне разрешили покормить птицу.

Следующие несколько дней я приманивала селезня хлебом все ближе и ближе. Он был напоминанием о жизни вне моего крайне ограниченного существования. Вскоре он уже ел из моих рук. Я каждый день с нетерпением ждала момента, когда смогу спуститься к реке и увидеть его, но была очень осторожна, чтобы не показать своего интереса Выродку. Напускное равнодушие стало моей второй натурой. Путем горьких разочарований я выяснила: показать Выродку, что мне что-то нравится, — кратчайший путь к тому, чтобы все это закончилось.

Он никогда не выпускал нас из виду, не отпускал куда-то далеко, где не смог бы нас догнать, но у реки частенько оставлял нас одних. Иногда мне даже удавалось настолько абстрагироваться от его присутствия, что я была в состоянии убедить себя, что просто расслабляюсь у реки обычным летним днем, улыбаясь тому, как моя дочка все больше знакомится с этим миром. До ее рождения я задумывалась, сможет ли она почувствовать зло вокруг себя, но она была самым счастливым ребенком, рядом с которым мне доводилось находиться. Мои глаза уже прекратили обследовать нашу поляну в поисках путей бегства. С ней на руках я не смогу двигаться быстро, и я знала, что мои страхи по поводу того, что он может сделать с нами, если поймает, были, возможно, детским лепетом по сравнению с реальностью.

Когда моей дочери было две недели, Выродок спустился к реке и присел рядом со мной. Селезень, заметив его, шарахнулся от моей руки и отплыл на середину плеса. Он пытался приманить его хлебом, но селезень игнорировал его, и лицо Выродка начала заливать краска. Я затаила дыхание, я молилась, чтобы селезень взял хлеб, но он отказывался. В конце концов Выродок бросил хлеб на землю и пошел в хижину, приговаривая, что должен добыть что-то на обед. И селезень для этого подойдет как нельзя лучше.

Потом я услышала оглушительный звук выстрела, и прекрасная голова птицы разлетелась прямо передо мной. Взмывшие вверх перья падали на меня, на ребенка, на воду реки. Сквозь звон в ушах я услышала вопль и поняла, что кричу я сама. Выродок стоял на крыльце с ружьем в руке. Зажав ладонями рот, чтобы сдержать крик, я уставилась на него.

— Принеси его в дом.

Я едва смогла выговорить:

— Зачем вы…

Но слова мои повисли в воздухе. На крыльце его уже не было.

Под плач своего ребенка, выражавшего и мои собственные чувства, я зашла в реку, чтобы подобрать то, что осталось от бедного селезня. Головы у него практически не было, а несчастное окровавленное тельце плыло вниз по течению вверх лапками.

Позже в этот же день я училась ощипывать утку. Я никогда не забуду этот запах. Слезы заливали мои глаза, несмотря на то что он много раз повторил, чтобы я перестала плакать, — видит Бог, я старалась, но рыдания все равно не прекращались. С каждым пером, выдернутым из тела утки, мое чувство вины все нарастало. Если бы я ее не приручила, она была бы сейчас жива.

Когда наступило время обеда, я не могла пошевелиться. Выродок сидел напротив меня, а между нами на столе стояло большое блюдо с моей уткой. Я приказывала себе расслабиться, но, глядя, как он разрезает ножом мой символ свободы, я ненавидела его как никогда ранее. Рука была не в состоянии поднести вилку ко рту. Очень скоро он это заметил.

— Ешь свой обед, Энни.

Я не шевельнулась, только слезы снова побежали по моим щекам. То, что я стала причиной гибели селезня, было ужасно само по себе, но есть его я просто не могла. Выродок взял с блюда большой кусок утки, открыл мне рот и сунул туда мясо. Я закашлялась и стала задыхаться, а он заорал: