Похищенная - Чеви Стивенс

Казалось, он не был рассержен этим разговором, поэтому я сказала:

— А может, это и хорошо, если у ребенка есть любопытство и тяга к экспериментам? Вы рассказывали мне, что женщины, которых вы знали раньше, всегда принимали неправильные решения в отношении мужчин и их карьеры, но, возможно, они просто бунтовали, потому что им запрещали думать самостоятельно, когда они были моложе.

Все еще спокойным голосом он сказал:

— Именно так поступала твоя мать? Воспитывала тебя, чтобы ты стала свободомыслящей?

Конечно, я была свободна думать только так, как она.

— Нет, но как раз поэтому я и хочу, чтобы у моей дочери жизнь была лучше. Вы ведь тоже хотите, чтобы вашему ребенку жилось лучше, чем вам?

Он резко перестал качать ее.

— На что ты намекаешь?

Вот черт!

— Ни на что. Я просто подумала, что у вас могут быть какие-то ожидания, которые не…

— Ожидания? Да, Энни, ожидания у меня есть. Я ожидаю, что моя дочь будет уважать своего отца. Я ожидаю, что моя дочь, когда вырастет, станет настоящей леди — а не какой-нибудь шлюхой, раздвигающей ноги перед каждым встречным мужчиной. Я не думаю, что это так уж много, не правда ли? Или ты собираешься воспитать из моей дочери шлюху?

— Я совсем не это хотела сказать…

— А ты знаешь, что случается с девочками, которые растут, считая, что они могут делать все, что вздумается? Я некоторое время работал в лагере лесорубов. — Выродок был лесорубом? — И там была одна женщина, пилот вертолета. Она рассказывала нам, что отец сказал ей, что она может стать тем, кем захочет. Он был дураком. Когда я встретился с ней, ее как раз бросил приятель — один идиот лесоруб из нашего лагеря.

Похоже, он был невысокого мнения о лесорубах, так что, наверное, работал он там бригадиром или сидел в конторе.

— В течение шести месяцев я слушал ее россказни об этом неандертальце и подставлял плечо, чтобы она выплакала в него свои патетические слезы. Она начала говорить мне, что хотела бы наконец встретить хорошего парня, поэтому я пригласил ее на свидание, но она сказала, что не готова к этому. Я ждал. И вот однажды она сказала мне, что хочет пойти на прогулку. Одна. Но я увидел, как через несколько минут он тоже вышел из лагеря, и последовал за ними.

Он качал девочку все быстрее и быстрее, и она начала хныкать.

— Они валялись в лесу на одеяле, и она позволяла этому мужчине, которого презирала, мужчине, который бросил ее, как мусор на помойке, делать с ней все эти вещи. Поэтому я подождал, пока он уйдет, и попытался поговорить с ней, попытался объяснить, что он всего лишь хочет еще раз причинить ей боль, но она ответила, чтобы я не вмешивался не в свое дело, развернулась и пошла от меня. Просто взяла и пошла от меня! После всего, что я сделал, пытаясь уберечь ее, она теперь собиралась снова вернуться к этому человеку. Я должен был спасти ее. Она не оставила мне выбора. — Его руки, державшие ребенка, напряглись.

Я шагнула к нему с протянутыми руками.

— Вы делаете ей больно.

— Это она делает мне больно.

Девочка громко заплакала. Голова его дернулась, и, опустив глаза, он удивленно посмотрел на нее, словно не понимая, как она здесь очутилась. Он быстро, едва не уронив, сунул ее мне в руки и направился к выходу. В дверях он остановился и, упершись руками в притолоку, бросил через плечо:

— Если она превратится в одну из них… — Он покачал головой. — Я не могу этого допустить.

Он вышел, хлопнув дверью и оставив меня успокаивать ребенка. Мне оставалось только сожалеть, что я не могу позволить себе сорваться и зареветь во весь голос.

Он вернулся примерно через час и с безоблачным лицом направился к детской корзинке.

— Я думаю, если ты посмотришь, от чего я уберег ее, Энни, — от болезней, наркотиков, распоясавшихся педофилов, — а потом спросишь себя, действительно ли ты хочешь того, что будет лучше твоей дочери, или все-таки того, что будет лучше для тебя… — Он склонился над ребенком и улыбнулся ему. — Ты поймешь, что пришло время поставить ее жизнь выше своей. — Он повернул голову в мою сторону, и улыбка его исчезла, а глаза стали жесткими. — Ты сможешь сделать это, Энни?

Взгляд мой скользнул вниз, на его руки, лежавшие на крошечном тельце. Руки, которые убили по крайней мере одного человека, и одному только Богу известно, что они сделали с тем пилотом вертолета.

Склонив голову, я быстро ответила:

— Да, да, я смогу.

Весь остаток того дня каждый мой нерв взывал к тому, чтобы бежать отсюда, а ноги мои мучительно ныли от стучавшего в крови адреналина. Руки дрожали, я постоянно роняла посуду, одежду, мыло — все. Чем более разочарованным он выглядел, тем больше я роняла вещей и тем чаще мне сводило судорогой ноги. От малейшего звука я подскакивала на месте, а если он делал какое-то резкое движение, давление в моих венах подскакивало и меня прошибал холодный пот.

На следующий день он взял небольшую сумку со сменой одежды и ушел, не сказав ни слова о том, куда направляется. Мое чувство облегчения затмевалось страхом, что он уже достаточно наелся нами и больше сюда не вернется. Мои неистовые пальцы вновь обшарили всю хижину снизу доверху, но выхода отсюда не было. Он появился на следующий день, а у меня так и не возникло никакой идеи насчет того, как я могу вырвать своего ребенка из этого ада.

Где бы он ни был, но он там чем-то заразился и вскоре начал кашлять и чихать. По правде сказать, он был очень капризным больным. Теперь мне приходилось не только ухаживать за ребенком и выполнять домашние обязанности, но еще вытирать ему лоб, блин, каждые пять секунд, поддерживать огонь в печи и таскать ему из сушилки теплые одеяла, — это была его идея, не моя, — пока он томно валялся в постели. Я молилась, чтобы он подхватил воспаление легких и умер.

Он заставлял меня читать вслух, пока я не охрипла. Жаль, что я не могла в этой ситуации просто играть с ним в покер, как делала это с отчимом. Уэйн был не тем парнем, который станет вытирать вам лоб, что, впрочем, меня бы тоже устроило, но зато он научил меня играть в карты. При первых признаках простуды он тут же вытаскивал колоду карт, и мы с ним играли часами. Мне нравилось ощущение карт в руках, эти цифры, выстроившиеся в определенном порядке. Но больше всего мне нравилось выигрывать, поэтому он учил меня все более сложным играм, чтобы можно было время от времени побеждать меня.

На второй день, когда кашель начал сотрясать все тело Выродка, я перестала читать и спросила:

— У вас есть какие-нибудь лекарства?

Он схватил меня за руку, вцепившись ногтями в кожу, словно я угрожала влить ему в горло что-то непонятное прямо здесь и сейчас, и сказал:

— Нет! Никаких лекарств!

— Это могло бы помочь вам.

— Лекарства — это отрава.

Его пальцы, державшие мою руку, горели в лихорадочном жару.

— Может быть, если бы вы поехали в город и обратились к доктору…

— Доктора даже еще хуже, чем лекарства! Именно доктора свели в могилу мою мать. Если бы она позволила мне ухаживать за ней, то была бы в порядке. Они накачивали ее всякой отравой, а ей становилось только хуже и хуже. Они убили ее.

Несмотря на заложенный нос, в каждом звуке его речи сквозило презрение.

Через несколько дней кашель у него прекратился, но теперь ребенок начал плакать ночью и просыпаться каждые пару часов. Когда я попробовала ей лоб, он был горячим. Я старалась успокаивать ее, как только она просыпалась, но один раз сделала это недостаточно быстро, и он бросил в ее кроватку подушкой.

В следующий раз он не позволил мне подойти к ней, заявив:

— Продолжай читать, она просто хочет внимания к себе.

Я хотела позаботиться о своей дочери, хотела, чтобы мы с ней остались живы. Поэтому я продолжила чтение.

Крики ее становились все громче. Он вырвал книгу из моих рук.

— Заставь ее умолкнуть, или это сделаю я.

Стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более спокойно и убедительно, я взяла ее из корзинки и сказала:

— Думаю, она тоже могла заболеть.

— С ней все в порядке. Тебе просто нужно научиться контролировать ее.

Он сунул голову под подушку. У меня появилось нездоровое желание подскочить и навалиться на эту подушку всем своим весом, но тут его голова выглянула оттуда и он сказал:

— Принеси мне стакан свежей воды, и на этот раз сделай ее холодной.

Я бодро улыбнулась ему, хотя внутри у меня все возмущалось и неистовствовало.

На следующее утро она разбудила меня плачем раньше, чем обычно. Я сразу же подхватила ее и на цыпочках отошла в сторону, пытаясь успокоить, но было уже слишком поздно. Выродок вскочил с постели и принялся лихорадочно одеваться, бросая на меня испепеляющие взгляды.

— Мне очень жаль, но я думаю, что она на самом деле заболела.

Он выскочил на улицу. Я легла обратно в постель и приготовилась кормить ее. Мне нравилось, как она при этом смотрит на меня, положив одну ручку мне на грудь, как булькает у нее в животике, когда она наелась, как ее маленькая попка идеально ложится на мою руку. Все в ней было таким хрупким и нежным — ее ручки с крошечными складочками и микроскопическими ноготками, ее гладкие щечки, ее шелковистые темные ресницы.