До сих пор - Шмуэль-Йосеф Агнон

Эрих Вальтер Танцман, как зовут моего домохозяина, – из тех известных Танцманов, многие из которых обрели славу как артисты, дикторы, критики и авторы колонок в юмористических журналах. Широкое лицо, широкое тело и широкое брюхо, а что касается сердечной широты – это вопрос к кардиологу. В молодости он был черноволос, сейчас у него гладкая, розовая, блестящая голова. А так как люди искусства в наши времена чураются усов и бороды, а мой домохозяин благодаря своему кинотеатру тоже причастен к искусству, то и он бреет усы и бороду. И поскольку о человеке хорошо свидетельствует, если он за коммерцией не забывает и о Всевышнем, то мой домохозяин дважды в году, на Рош а-Шана и на Йом Кипур[51], закрывает свое прибыльное заведение и отправляется в реформистский Темпл[52]. Таков вкратце портрет моего нового хозяина, господина Танцмана. Он часто сиживал в моей комнате, и я имел возможность к нему присмотреться.

Вот он в очередной раз сидит у меня, курит свою трубку и высказывает свои мнения о мире, о происходящих в нем событиях и о народах, которые совершили роковую ошибку, присоединившись к врагам Германии, и тем самым стали теперь соучастниками преступлений против человечества. Дойдя в этих своих рассуждениях до Британии, он сдвигает трубку в самый угол рта и говорит: «Вот, мы им завидовали, этим британцам, мы видели в них людей высшей расы, мы хотели походить на них и жить, как они, но сейчас мы вынуждены признать, что мы ошиблись, да, мы тяжко ошиблись – они преступники, они законченные преступники, они мерзкие интриганы, все их искусство – натравливать одни страны на другие. А наше немецкое дело – правое, честность и справедливость на нашей стороне, и мы их победим, да, мы их безусловно победим, и не помогут им все их интриги, правда надо всем возобладает, наш кайзер и его солдаты сильнее их короля со всеми его армиями, и кто же может сомневаться, что победа будет за нами». И вот так наша беседа течет себе и течет, пока жена не приносит ему газету. Было бы естественно, если бы он тут же принялся ее читать, ведь мужчинам свойственно живо интересоваться политикой, она их возбуждает, но газета содержит также свежую информацию о продовольственном положении в стране, и потому господин Танцман уступает жене право первого чтения, чтобы она побыстрее выяснила, какие продукты есть на рынке, и поторопилась сходить и купить их, пока другие жены ее не опередили и не расхватали все подчистую.

Госпожа Танцман, фрау Анне-Лиза Танцман, – симпатичная женщина среднего роста, с лицом цвета золотистого янтаря. У нее узкие губы и широкий рот, а в глазах стоит вечное выражение скорби и разочарования. Детей у нее нет, и, возможно, ее скорбь и разочарование порождены именно этим. Увидев ее в первый раз, я подумал, что она чистокровная еврейка. После второй встречи я решил, что она чистокровная немка. А встретившись с ней в третий раз, я удивился, как это я мог принять ее за немку, хотя так и не уверился окончательно, что она еврейка. И только потом господин Танцман рассказал мне, что мать его жены была еврейка, а отец – немец, но немец только по матери, потому что его отец тоже был еврей. В том, предыдущем, поколении многие немки стремились выйти замуж за евреев, потому что евреи считались верными мужьями и хорошими отцами, не склонными к запойному пьянству. Но сейчас, говорит господин Танцман, разница между евреем и немцем практически уже стерлась, разве что один ходит в Темпл, а другого все еще подозревают в антисемитизме.

Фрау Танцман выходит, передав мужу газету, и тот разворачивает ее, и читает, и высказывает свое мнение по поводу всего прочитанного, и так до тех пор, пока до нас не доносится сильный запах кофе. Фрау Танцман возвращается и говорит мне: «Прошу прощения, я немного запоздала с завтраком, пойдемте попьем кофе». Но я отказываюсь от завтрака, чье время уже прошло, в пользу обеда, чье время уже пришло, и поэтому отправляюсь обедать.

Ресторан, в котором я столовался в те дни, был порождением войны. История такова: какой-то состоятельный человек из России решил побаловать себя и жену и отправился в Германию на лечебные воды, там их застала война, и они уже не смогли вернуться. Когда они проели все свои деньги, а других не нашли, потому что немецкие банки перестали давать ссуды под залог вкладов в российские банки, они продали свои драгоценности и открыли обеденное заведение, куда начали ходить их знакомые, приводя с собой своих знакомых. Я, который не ест мяса и ничего, что сварено вместе с мясом, вынужден был ограничиваться там яйцом всмятку и овощным салатом, платя двойную цену за те особые усилия, которые прилагала хозяйка для приготовления этого специального обеда. Почему ж я не обедал в обычных вегетарианских столовках? Если я скажу, что из соображений кошерности, это сочтут, пожалуй, претензией на чрезмерное благочестие, поэтому скажу иначе: я боялся червей, которых там не вычищают из овощей как следует.

Все посетители этой столовой, кроме меня, были из России. Кто-то приехал учиться в немецком университете, другие по делам бизнеса или здоровья. Грянула война, и все, ради чего они приехали, утратило смысл. Тех, что приехали учиться, выгнали из университетов, те, кто приехал по делам, лишились дел, а те, кто приехал лечиться, не только не вылечился, но еще и заполучил новые болячки вдобавок к старым. Все они застряли в чужой стране, которая относится к ним особенно враждебно, потому что они русские, то есть подданные страны, которая воюет с Германией. Все они молча несут ношу своих страданий и ждут, когда кончится война и они смогут вернуться к родным и близким, оставленным в России, и к своим делам, оставшимся там. Сидят рядышком, как собратья по несчастью, и говорят о своем, и советуются друг с другом, как им жить, когда вернутся домой. И хотя понимают, что пока идет война, нельзя и думать сдвигаться с места, но, когда советуешься и строишь планы на будущее, уже вроде как полдела сделал. Оттого что они постоянно говорят и размышляют о России, она превращается в их воображении в идиллическую страну, где все обстоит хорошо и все люди честны и прямодушны, и в конце концов даже те из них, кто поначалу готов был молиться за поражение России в этой войне, теперь готовы молиться за ее победу.

Поскольку все эти евреи, как я уже сказал, – люди из России, которая воюет с Германией, то все они, согласно закону о вражеских подданных, обязаны ежедневно являться в полицейский участок; исключение составляют лишь немногие привилегированные, которых какие-нибудь важные или знатные персоны порекомендовали вообще освободить от ежедневной явки или хотя бы облегчить им эту процедуру. На меня, гражданина Австрии, которая является союзником Германии, этот закон не распространяется, и я должен являться к полицейским только в тех случаях, когда меняю адрес. По этой причине все завсегдатаи заведения видят во мне человека, который пользуется особым отношением со стороны немецких властей, не говоря уже о немецких евреях. Вот пример, до какой степени видят: некий сын богатых людей из России, студент университета, которому отец каждый месяц посылал содержание, завел себе здесь подругу-певицу, из христиан. Началась война, деньги от отца перестали поступать, он уже не мог баловать свою подругу, как она привыкла, и начал опасаться, что она его бросит и уйдет к кому-нибудь другому. Так вот, он подошел ко мне и сказал: «Смотри, в какую беду я попал, сделай одолжение, поговори со старостой Темпла, пусть ее пригласят попеть в синагогальном хоре на Грозные дни[53]».

Поскольку большинство здешних посетителей не заняты ничем, они затягивают трапезу и растягивают разговоры, засиживаясь до того часа, когда им нужно отмечаться в полиции. Я же, у которого комната украла всякую надежду на вечерний покой, добровольно выбираю позднее сидение в столовке, а порой присоединяюсь к кому-нибудь из этих бездельников, провожаю его домой, захожу к нему в гости и спасаю от одиночества. У того, к которому я захожу, комната хуже моей, но у нее есть замечательное преимущество – в нее не вторгаются ни запахи мяса, ни грохот трамваев. Стою я в его комнате и вижу, как заходит солнце и появляются первые звезды. И вспоминаю свою жизнь в Стране Израиля. Какой мирной и покойной она была, и какая сладостная ночная тишина окружала мое одиночество. И так жалко мне становится самого себя, живущего ныне в непрестанном шуме. А вернуться нельзя – война.

И вот однажды ночью, когда я уже совсем ни разу не смог заснуть из-за трамваев, из-за мяса и из-за всех прочих неудобств этого места, я решил все-таки съехать с этой квартиры. Наутро я сообщил об этом хозяйке. Она сказала: «Хорошо, хорошо», но по лицу ее было видно, что я задел ее честь и нанес ей жестокую обиду, словно бы она восприняла мое решение как знак, что я гнушаюсь их обществом. Однако, несмотря на это, ни она, ни ее супруг не изменили своего доброго отношения ко мне, в отличие от большинства других квартирохозяев, которые едва услышат, что жилец намерен покинуть их квартиру, так сразу превращают его жизнь в подобие семи кругов ада. И потому, начав искать новое жилье, я то и дело ругал себя за легкомысленное решение. И ведь я знал, что нельзя покидать квартиру, когда новую так трудно найти, знал из прежнего своего опыта! Но увы, знать – недостаточно, ибо знания наши – одно, а поступки наши – совсем другое. В общем, пусть зачтется мне, что я так щедро хвалил своих Танцманов: если я впредь буду ругать каких-то иных квартирохозяев, то понятно будет, что я ругаю их не от врожденной ворчливости или по причине низкого мнения о людях вообще, ибо вот – достойных похвалы я вполне способен похвалить. А осуждаю я лишь тех, кто осуждения достоин.