Фрейд - Питер Гай

Механистические метафоры Фрейда и его техническая терминология – «нейроны», «количество», «биологические законы внимания и защиты» и прочее – были языком знакомого ему мира, медицинской практики в городской клинической больнице Вены. Его попытка включить психологию в ряд естественных наук на твердой основе неврологии соответствует стремлениям позитивистов, с которыми учился Фрейд и надежды и фантазии которых он теперь пытался воплотить в жизнь. Зигмунд Фрейд никогда не отказывался от своего желания найти научную психологию. В «Очерке психоанализа», последнем обзоре своей работы, который он писал в Лондоне в конце жизни и, подобно проекту, не закончил, Фрейд прямо заявил, что упор на бессознательное в психоанализе позволяет ему «занять свое место как естественная наука, подобно любой другой». В том же содержательном отрывке он предполагает, что в будущем психоаналитики смогут «посредством определенных химических веществ оказывать непосредственное влияние на количество энергии и ее распределение в мыслительном аппарате». Эта формулировка почти слово в слово повторяет программу 1895 года.

Проект Фрейда с полным основанием можно назвать ньютоновским. Он ньютоновский в своих попытках свести законы мышления к законам движения – некоторые психологи пытались это делать с середины XVIII века. Он ньютоновский также и в том, что ищет суждения, открытые для эмпирической проверки. Само признание своего невежества соответствует научному стилю Исаака Ньютона, его знаменитой философской скромности. Ньютон честно признавал, что природа гравитации остается для него тайной, но в то же время настаивал, что это не должно препятствовать ученому распознать ее силу и измерить ее действие. Придерживаясь такой же агностической точки зрения, Фрейд утверждал – в 1895-м и много позже, – что, даже несмотря на то, что психологи не понимают секреты психической энергии, они не должны отказываться от анализа своих работ и сведения их к законам. В 1920 году, заимствуя формулировки прямо у Ньютона, Фрейд по-прежнему твердо заявлял: «…мы не чувствуем себя вправе делать даже какое-либо предположение по поводу процессов возбуждения в мозгу». Тем не менее он был уверен, что внутри этих тщательно очерченных ограничений мы можем многое понять в работе мозга.

Но трудности обескураживали. Некоторые из принципов, управляющих работой психического аппарата, казались Фрейду вполне ясными. Психикой управляет принцип постоянства, предписывающий освобождаться от дестабилизирующих раздражителей, которые вторгаются в нее снаружи или изнутри. Это принцип нейронной инерции. Другими словами, если использовать терминологию самого Фрейда, нейроны стремятся избавиться от «количества». Они это делают потому, что состояние неподвижности, покоя после бури, доставляет удовольствие, а человек ищет удовольствие или (что зачастую одно и то же) избегает боли. Однако одно лишь «бегство от раздражителей» не может определять всю психическую деятельность; принцип постоянства постоянно нарушался. Воспоминания, которые и тогда, и позже играли такую важную роль в теориях Фрейда, накапливаются в мозгу, хранящем раздражители. Более того, в поисках удовольствия мы пытаемся достичь его, воздействуя на реальный мир, – воспринимаем происходящее, осмысливаем и изменяем, чтобы он склонялся перед нашими настойчивыми желаниями. Поэтому научная психология, стремящаяся охватить всю психическую деятельность, должна объяснять память, восприятие, мышление и планирование, а не только удовлетворение от покоя после избавления от раздражителя.

Один из способов, которым Фрейд хотел оправдать разнообразие психической деятельности, был постулат о трех типах нейронов, предназначенных для восприятия раздражителей, для их передачи и для хранения содержимого сознания. Он выдвинул гипотезу, хотя не такую уж необычную, вместе с несколькими уважаемыми неврологами, но слишком серьезные требования к его схеме, особенно в части понимания природы и деятельности сознания, остановили Фрейда – точно так же, как останавливали его коллег трудности с другими подобными теориями. В любом случае мысли Фрейда, даже когда он писал свою «Психологию…», начали дрейфовать совсем в ином направлении. Он был на пороге открытия в психологии, но не для неврологов, а для психологов. Фрейд никогда не забывал о значении физиологической и биологической составляющей психики, но на несколько десятилетий они отошли у него на второй план, поскольку он исследовал область бессознательного и его проявления через мысли и поступки – оговорки, шутки, соматику, защитные реакции и, самое интригующее, сны.

В ночь с 23 на 24 июля – скорее всего, как считал он сам, под утро – Фрейду приснился исторический сон. Он войдет в анналы психоаналитики как сон об инъекции Ирме. Через четыре с лишним года в «Толковании сновидений» Фрейд придаст ему исключительное значение, использовав как парадигму для своей теории сна в качестве способа исполнения желаний. В то время он упорно работал над проектом, но жил в приятной и расслабляющей обстановке – на вилле Бельвью в пригороде Вены, где часто проводил отпуск. Место и время были идеальными, причем не столько для снов – Зигмунд Фрейд видел их постоянно, в течение всего года, – сколько для спокойного осмысления сновидений. Это был, как впоследствии заметил Фрейд, первый сон, который он подверг подробному анализу. Тем не менее его старательный, дотошный и, вероятно, утомительный рассказ об этом анализе выглядит фрагментарным. Проследив корни каждого фрагмента сна в своем недавнем и далеком опыте, Фрейд останавливается: «Я не хочу утверждать, что полностью раскрыл смысл этого сновидения, что его толкование не имеет пробелов. Я мог бы еще долго им заниматься, извлекать из него дальнейшие объяснения и обсуждать новые загадки, которые оно задает. Мне даже известны места, откуда можно проследить за дальнейшими связями мыслей; однако различные опасения, возникающие при толковании любого своего сновидения, удерживают меня от этой работы». Кое-что, о чем Фрейд заявил публично, кажется ему не слишком заслуживающим внимания, поэтому откровенности в его толкованиях не больше, чем необходимо. Он открыто это признает: «Кто собирается упрекнуть меня за такую скрытность, пусть сам попробует быть более откровенным, чем я». И действительно, не много найдется людей, даже самых раскованных, которые согласятся столько рассказать о себе.

Любопытно, что письма Фрейда Флиссу, обычно неисчерпаемый источник сведений, лишь усиливают загадку этой избирательной откровенности. 24 июля, через несколько часов после своего эпохального сна, Фрейд отправил в Берлин необычно короткое сообщение своему другу, называя его (возможно, немного двусмысленно) своим «демоном» – судьбой, роком. Он удивлялся, почему Вильгельм не пишет, спрашивал, интересна ли еще ему его, Зигмунда, работа, интересовался его идеями, здоровьем, женой, а также размышлял, неужели их дружба крепка только в периоды несчастий. В духе обычной товарищеской переписки он завершил свое послание немного нелогично, заметив, что они с семьей уютно устроились в Бельвью. Ни слова о сне об инъекции Ирме или о работе по его истолкованию, которая должна была занимать все мысли в тот день.

В августе Фрейд намекнул Флиссу, что после долгих умственных усилий ему удалось понять патологическую защиту, а вместе с ней многие важные психологические процессы. Это похоже на косвенную аллюзию к идеям, которые возникли в процессе анализа сна об инъекции Ирме. В начале сентября друзья встретились в Берлине и вполне могли обсуждать этот сон. Однако тот момент своего торжества Фрейд напомнил Флиссу лишь в июне 1900 года, почти пять лет спустя. Поделившись семейными новостями и поболтав о прелести поздней, насыщенной запахами цветов весны, он спросил: «Ты действительно веришь, что когда-нибудь на этом месте будет водружена мраморная доска со следующей надписью: «Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидения»?» Вопрос был риторическим, исполненным скептицизма.

Эта часто цитируемая фантазия исполнена глубокого смысла, свидетельствующего не только о жажде славы Фрейдом. Непринужденный тон, похоже, скрывает тонкий подход, запоздалый намек, что когда тем летним днем 1895 года он разгадывал свой сон, то был озабочен серьезными неприятностями у Флисса, который недавно ошибся во время операции. Шерлок Холмс понял бы, что молчание Фрейда – подобно молчанию собаки, которая не лает ночью, – имеет большое значение. Фрейд не рассказал ни Флиссу 24 июля 1895 года, ни читателям «Толкования сновидений», что сон об инъекции Ирме был тщательно сконструированным и невероятно сложным сценарием, предназначенным, по крайней мере отчасти, для того, чтобы спасти идеализированный им самим образ друга перед лицом изобличающих его в ошибке коллег. Более полное, лишенное этого защитного аспекта толкование сна, в отличие от опубликованного, ведет к, возможно, самому неприятному эпизоду в его жизни.