Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда же был закрыт журнал, то, понятно, пребывание в редакции стало излишним – ничьих сочинений не надо было просматривать и переделывать, и в области творчества ему стало свободнее. И вот целыми днями, с урывками для питания и для небольшой прогулки в закрытом экипаже, отец сидел перед письменным столом и не покладая рук писал и писал.
Результатом подобного образа жизни в связи с все прогрессировавшей болезнью явилось нервное потрясение, известное под названием удара, которое приковало отца к постели[274]. Врачи сомневались, чтобы он выздоровел, но их старания предотвратили на этот раз катастрофу, и папа поправился. Однако ненадолго. Он, правда, прожил после этого несколько лет, но уже совсем больным человеком. Он удалился в свой кабинет, где проводил дни и ночи, не покидал халата и пледа, накинутого на плечи. Ему прислуживала особая горничная Татьяна, которая ухаживала за ним как за родным[275]. Несмотря на переживаемое ужасное состояние, папа все же беспрерывно работал. Знакомые, на которых, когда они его посещали, он, как говорится, волком глядел, мало-помалу перестали его навещать, предполагая, что они ему мешают, и он между тем плакался на то, что все его забыли. В это-то время он и написал свое известное «Имярек умирает»[276], излив в этом очерке весь ужас постигшего его одиночества. Некоторые из друзей пробовали снова к нему заходить, но он их принимал так сурово, зачастую даже не заводя с ними никакого разговора, что они, не зная как с ним держаться, окончательно прекратили свои визиты. Продолжали бывать лишь верные ему три врача да самые близкие друзья, которые не смущались его с ними обращением.
К этому периоду относится описанное мною посещение нашего дома о. Иоанном Кронштадтским, которого отец согласился принять, как он потом говорил, чтобы доставить утешение жене. Но я полагаю, что он, боясь преждевременной смерти, ухватился в данном случае за мысль о приглашении прославленного иерея подобно тому, как утопающий хватается за соломинку в надежде спасения.
Но и о. Иоанн не помог. Ужасная для нас, а также и для всей русской интеллигенции развязка приближалась быстрыми шагами.
О ней я до сего времени – а уж с тех пор прошло 33 года – без душевного волнения не могу вспоминать.
IX
Был сумрачный мартовский день, когда ко мне, бывшему в то время в лицее, в одну из перемен подошел дежурный классный наставник, или, как у нас их называли, воспитатель, Ю. А. Пиотровский, который как-то смущенно заявил, что за мной прислали и что я должен незамедлительно ехать домой.
Первой моей мыслью была та, что отец умер, и я залился слезами, но Пиотровский меня начал успокаивать, сказав, что действительно папа болен, но не так ужасно, чтобы я должен был отчаиваться. Все еще плача, я переоделся, сел в карету и поехал домой, где застал отца, полулежавшего в его кабинете на диване, служившем за последнее время ему кроватью. Отец был в параличе, не мог ни говорить, ни двинуть каким-либо из своих членов. Жили одни глаза… И столько скорби, столько отчаяния выражали они, что я не мог выдержать их взгляда и выбежал из кабинета, не имея возможности сдерживать свои рыдания[277]. Целые сутки пробыл он в таком состоянии. Врачи старались помочь ему, но тщетно. Принимать пищи он уж не мог. Прибежавших к нему по первому зову моей матери близких друзей, он, видимо, узнавал, видимо, силился что-то сказать, но, увы, все его старания в этом направлении оставались тщетными, и вместо слов из груди его вырывалось зловещее хрипение. Так и скончался он, не имея возможности что-то, быть может весьма для него и для окружающих важное, сказать.
До того отец был готов к смерти, что им были сделаны на случай ее все распоряжения. Кроме духовного завещания, в особом конверте нашли готовую форму объявления для помещения в газетах о его кончине[278], просьбу похоронить его неподалеку от И. С. Тургенева. Затем были найдены письма: на мое имя, уже известное лицам, читавшим его биографию, и на имя В. И. Лихачева, в коем он просил его позаботиться о моей будущей службе, каковая просьба оказалась гласом вопиющего в пустыне.
И стало на Руси одним великим человеком меньше.
Отцу было всего 62 года от роду в то время. Понятно, что эта потеря была для нас, его близких, ничем не вознаградима. Мы теряли любимого отца и мужа, прилагавшего все свои усилия к тому, чтобы нам жилось как можно лучше в уютном гнезде, им свитом, давшего нам возможность при хороших условиях начать наше воспитание, своим примером подготовившего нас, детей, быть полезными гражданами своего отечества. К сожалению, я унаследовал от него не его могучий талант, а только одни его болезни, причем к ним присоединилась еще одна – почти полная потеря зрения, которой у него не было, и ныне, имея от роду всего 50 лет, я почти полный инвалид, что не дает мне возможности предаваться теперь моей любимой работе – журналистике.
Россия же теряла в нем великого мастера слова, обожавшего ее сына и поборника за справедливость, за свободу.
Обидно, до боли обидно видеть, что такой изумительный талант, такой идеальной честности человек был скошен неумолимой смертью в такие сравнительно еще нестарые годы, в тот момент, когда читающая Россия ждала от него по праву еще многих прекрасных, полных глубокого смысла произведений…
Что это за «забытые слова», которые он перед смертью задумал напомнить своим соотечественникам?
Отец вообще не любил распространяться о том, что он намерен писать. И когда его спрашивали о том, что будет служить темой следующего его произведения, он обыкновенно вместо точного ответа на вопрос отделывался общими фразами. Однако позволительно предполагать, что он в своем начатом произведении желал напомнить некоторым чересчур обнаглевшим современникам о чести, о былой славе России, о терпимости и о многом другом, о чем большинство из россиян забыли. Таков, по крайней мере, ответ, который он дал матери моей,
