Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

армии конкурс для занятия казеннокоштных вакансий. Мой отец был отставным действительным статским советником, а потому я имел право участвовать в конкурсе[247]. Годовая плата за учение в лицее на всем готовом составляла 800 рублей, что в то время было деньгой немалой. Помню, что отец, как всегда, очень волновался перед и во время экзаменов и все просил меня его «не подвести». Я оказался добрым сыном и «не подвел» родителя, выдержав конкурсное испытание первым. В награду за выказанное геройство мне, кроме полагавшегося казенного мундира, сшили и собственный, которым я очень гордился, и купили форменную треуголку. Повеселевший отец вспоминал, как он, будучи лицеистом, школьничал, причем как-то однажды катался верхом на французе-воспитателе. Мой отец тоже прошел курс наук в лицее казеннокоштным воспитанником, будучи стипендиатом московского дворянского пансиона. Но о своем пребывании в этом привилегированном учебном заведении не любил говорить и о нем не писал, ограничив воспоминания о своей школьной жизни несколькими строками в эскизе «Скука»[248].

Моя сестра училась в известной в то время женской петербургской частной гимназии кн. Оболенской, где, между прочим, ее подругами были дочери известного петербургского же адвоката С. А. Андреевского[249] и дочь A. M. Унковского Софья[250], впоследствии удалившаяся в родное имение отца, находившееся в Тверском уезде при сельце Дмитрюкове, где она открыла на свой счет школу для крестьянских детей, каковому делу и отдалась всей своей душой. Учительствовала С. М. до самой смерти. Таким образом, два члена семьи Унковских принесли существенную пользу местному крестьянству: отец, как я писал выше, раздал часть своей земли безвозмездно крестьянам, а дочь бескорыстно, единственно из любви к темному народу, сделала что могла, чтобы пролить в невежественную массу свет учения.

Во время пребывания сестры в гимназии произошел инцидент, о котором много говорили в свое время в Петербурге. Сестре задала учительница русского языка Л. М. Авилова написать на дом какое-то сочинение. Она засела за работу, но дело, видимо, не клеилось, и она заплакала. С заплаканными глазами вышла она к вечернему чаю и на вопрос отца о причине горя сказала ему, что так и так – не может выполнить заданной ей письменной работы. Отец, шутя, пожурил ее за то, что она, будучи дочерью писателя, не в состоянии сама сочинять. Затем позвал ее к себе в кабинет, заставил рассказать тему заданного письменного упражнения, нашел, что она для детского понимания действительно не особенно подходящая. Однако как-никак, а сочинение нужно было представить написанным на следующий день. И вот отец, вооружившись пером, сам его написал, приноравливаясь к детскому пониманию темы. Моя сестра все написанное отцом переписала и на следующий день, не без гордости, подала «свое» сочинение Авиловой, ожидая за таковое не менее пятерки, быть может, даже с плюсом. Каково же было ее разочарование, когда, получив свою тетрадку обратно, она увидала под своей рукописью начертанную цветным карандашом жирную двойку с минусом. Горю ее не было пределов, и она, вернувшись домой, упрекала отца в том, что он ей испортил четверть. Папа же много хохотал над инцидентом и рассказывал всем знакомым о том, как ему была за сочинение поставлена двойка с минусом, показывая им при этом тетрадь. Конечно, Авилова узнала про случившееся и в свое оправдание говорила, что она потому поставила Лизе такой низкий балл, что подозревала, что сочинение писала не она. Впрочем, кажется, эта двойка не испортила сестриной четверти[251].

Мне кажется теперь уместным коснуться тех вообще отношений, которые существовали между отцом и нами – детьми, и между ним и мамой.

Из опубликованных К. К. Арсеньевым[252] писем отца к нам уже видно, что он относился к нам очень любовно. И действительно, когда заботы и работа не поглощали отца целиком и когда физические недуги не так сильно давали себя чувствовать, он обращался с нами с несказанной нежностью. Как я уже писал выше, во время нашего пребывания в Париже, где он чувствовал себя великолепно, отец почти постоянно гулял с нами по городу, ездил с нами в окрестности и кормил нас до отвалу конфектами и теми sucre d’orge[253], которые палочками продавались и, полагаю, теперь продаются в лавчонках на Елисейских Полях. Когда мы жили в его имении Лебяжье близ Ораниенбаума, то, приезжая туда раз в неделю на воскресенье из Петербурга, он привозил нам всегда всякого рода лакомства[254]. Когда я болел скарлатиной, он был сам не свой. И вообще старался всегда доказывать нам свою действительно искреннюю любовь. Но, к сожалению, страдания, которые он испытывал, неприятности, которые ему приходилось переносить, слишком часто напоминали о себе, а потому мало светлых минут мы видели от него. Но все же его непрестанные заботы о нас, его всегдашнее желание угодить нам – все это было нам хорошо известно, и мы всегда с любовью, несмотря даже на иногда не совсем справедливые окрики его, к нему относились.

В последние месяцы своей жизни, когда папа совершенно уединился в своем рабочем кабинете, невыносимо страдая от физической боли, он не мог заснуть спокойно, если я и моя сестра не приходили его поцеловать на сон грядущий. Он тоже нас целовал, и я всегда буду помнить его худое лицо с длинной седой бородой, которое так ласково глядело на нас во время этих прощаний. Я не знаю, прав ли я, но мне кажется, что отец потому требовал от нас выполнения этой церемонии, что, ложась спать, не был уверен в том, что на утро проснется, и ему было необходимо с нами прощаться, быть может, последним целованием, отходя ко сну.

Мои родители были долго бездетны, а между тем отцу очень хотелось иметь наследника, для которого ему было бы интересно работать. Желание его осуществилось, когда он уже был в отставке и имел 45 лет от роду. Как мне передавала моя мать, мое появление на свет Божий привело его в восторг. Он, как говорится, не знал, куда деваться от радости, и целыми днями пропадал из дома, разъезжая по знакомым, которым объявлял о приятном для него происшествии, говоря, что теперь он будет еще больше предаваться своему труду, чтобы я в будущем ни в чем не нуждался и не должен был бы в свою очередь заниматься тяжелой литературной работой.

Через одиннадцать месяцев родилась моя сестра[255]. Ее рождение уже не было встречено моим отцом с той же экзальтацией, хотя и оно доставило ему радость. Он