Мама мыла раму - Татьяна Булатова

– Как пять? – не поверила Антонина Ивановна и в силу дальнозоркости отодвинула его подальше. В дневнике действительно стояла пятерка.

– Что ты мне тычешь?! Что ты мне тычешь?! Там вообще декабрь. А сейчас что?

– Февраль, – подсказала девочка и добровольно раскрыла дневник на нужной странице. Вот оно, «необыкновенное чудо» Кати Самохваловой – две «тройки» за подписью класснухи.

– Это что? – с новой силой взвизгнула мать.

– Три, – подтвердила девочка.

– Почему дневник не показала?

– Ты не спрашивала.

– А я еще спрашивать у тебя должна? Да ты мне обязана каждую неделю дневник на подпись давать!

– Я давала.

– А почему я не видела?

– Потому что ты никогда не смотришь! – Катькин голос начал рваться в самых неподходящих местах. – Подписываешь – и не смотришь. Не глядя! Тебе вообще неинтересно…

– Что-о-о-о? – возмутилась мать и залепила Катьке злополучным дневником по затылку. – Дря-а-а-ань!

Девочка стиснула губы и смела со лба несуществующую соринку, но взгляда от материнского лица не отвела, просто глубоко задышала. Тогда Антонина нашарила в своей сумке главную улику и выложила ее на стоящий посреди зала полированный стол. Клетчатой тряпочкой распластался по зеркальному лаку испещренный дорогим именем скомканный тетрадный лист.

– Полюбуйся, – ехидно выкрикнула Антонина Ивановна опешившей от изумления дочери. – Узнаешь?

Катька бросилась к столу, чтобы схватить драгоценную страницу, но мать припечатала ее ладонью:

– Куда-а-а-а?

– Отдай! – гневно потребовала девочка.

– Куд-а-а-а?! – надменно протянула Антонина с какой-то шпановской интонацией. – Блохи в одном месте завелись? Зачесалось? Не рано?

Катька наскакивала на мать, на стол, пытаясь выцарапать из-под материнской ладони заветный листок, но в ту словно бес вселился.

– Отли-и-и-чница! – орала Антонина Ивановна. – Де-э-эвочка! Да какая ты девочка? Разве нормальная девочка в двенадцать лет о мужике будет думать? В двенадцать лет девочки в куклы играют, об учебе думают! А тут Андре-э-э-эя ей подавай. Вот как чувствовала я: позора не оберешься! Опозорила! Опозорила мать на всю школу! Любовь у нее! Хочешь, чтоб в меня пальцем тыкали?! Вырастила! Кого, спрашивается, вырастила?

Девочка, не вслушиваясь в долгую тираду, кружилась в бесноватом танце вокруг стола, уже даже не пытаясь вырвать свой растерзанный секрет из материнских рук:

– Отдай… отдай… отдай…

Увлекшаяся Антонина происходящего с дочерью не замечала и продолжала кричать с таким надрывом, что какие-то слова вполне по силам было разобрать даже соседям через стенку. Тетя Шура так вообще приникла ухом к розетке, пытаясь понять, что же там происходит у сумасшедших Самохваловых.

– Отдай… отдай… отдай… – как заведенная, твердила Катька.

– Не-е-ет! – наконец-то услышала ее мать.

– Не-на-ви-и-ижу! – завизжала девочка и бухнулась на ковер, совершенно обессилевшая.

– Меня-а-а? – оторопела Антонина. – Свою маму?

Катька, свернувшаяся калачиком на ковре, приоткрыла опухшие от слез глаза и беззвучно произнесла то же самое слово.

– Ненавижу, значит? – горько переспросила Антонина Ивановна, напрочь запамятовавшая, как бестактно вторглась в тайную жизнь дочери, как унизила ее своим допросом и подозрениями в том, о чем та не имела ни малейшего представления.

– Не-на-ви-и-ижу… – скорчила Самохвалова гримасу трагической монгольской маски и, качаясь, словно пьяная, перешагнула через затихшую на ковре Катьку, чтобы насладиться своим горем наедине: в кухне, за чашкой чая.

Сквозь стекло в двери Антонине было видно лежавшую на ковре дочь, но она не волновалась, ибо видела, как ровно ее дыхание и как ритмично, ему в такт, поднимается детское плечико: вверх-вниз, вверх-вниз.

Со стороны Самохвалова казалась бесстрастным монгольским истуканом в шапке рыжих кудрявых волос. Она была безобразна и вызывала ужас, но в узких прорезях уродливой маски угадывалась огромная печаль преданной матери.

«Ненавидит! – в который раз подтвердила Самохвалова свои самые тяжкие подозрения. – Ненавидит, как тварь какую-то… К скотине и то лучше относятся. И вот лежит там и не встанет и не скажет: прости, мол, меня, мама… Она – там. Я – тут. Господи! Ну за что это мне?!»

«Не за что разве? – чудился Антонине строгий голос. – По голове ударила. Листок этот… Разве можно? Она ж ребенок, девочка еще. И Солодовникова тоже ты…»

Самохвалова раскачивалась на табуретке, качала головой и подсказывала самой себе: «И Еву… И вообще, смотри теперь. Лежит одна. Головы не повернет. Гордая. Маленькая. Справилась… Да гори он синим пламенем, этот Андрей! Сколько их еще будет, Андреев-то этих. А она-то у меня одна… И лежит…»

Антонина беззвучно заплакала, сползла с табуретки и потащилась мириться.

– Прости меня, Кать, – опустилась она на колени рядом с дочерью.

Та не шелохнулась. Тогда Антонина Ивановна легла на ковер и обняла девочку за острое это плечико, немым укором висевшее в воздухе. Катька не сбросила материнской руки – и в самохваловской квартире воцарилась непривычная тишина.

«Уснули, что ли? – подумала тетя Шура, дежурившая у сквозной розетки за стеной, и покинула боевой пост. – Больно уж тихо!»

* * *

Вынудила она меня! Вынудила! Обвела вокруг пальца. А я как дура…

Хочешь в Москву? Пожалуйста. Станцевать? Пожалуйста! С другой стороны, ведь она у меня одна. И я у нее одна. И нет у нас никого, а Борька не считается: ему до сестры нет никакого дела. Вот сдохнет она – ухом не поведет. Была Катя – и нет Кати. Все-таки, что ни говори, мужики, они вроде как слабоумные. Женщина, она что? Она всегда при себе, при детях… Бывают, конечно, шалавы, а так все бабы одинаковые: и о детях позаботится, и о нем, и о себе. Если не забудет.

Что я с ней делать буду? Тринадцати нет, а гонору… Вот зачем он умер так рано-то? Хорошо устроился: лежи-полеживай, а я тут с ней… Москву подавай! Знаю я, какая-такая Москва-Размосква! Андрей…

У дуры моей уже Андрей. А я?

– А ты, Тоня, сама, между прочим, виновата. Ну случилось, бывает… Мой, ты думаешь, так не делает? Много ты знаешь! Это со стороны все гладко да ладно…

– Что ты на своего наговариваешь? – вяло поддержала разговор с соседкой Антонина Ивановна.

– Я наговариваю? – взвилась Санечка. – Я молчу. Молчу и терплю. Потому что Ирка у меня. И все терпят. Не ты одна! Подумаешь, к подруге зашел! Ну зашел на часок-другой, побыл и вышел. А ты сразу – вон, знать не хочу. Чего добилась? Был мужик – и нет мужика. А ты ведь замуж за него собиралась, – напомнила тетя Шура, разглядывая развешанную на стульях одежду.

– Хорошо, не вышла: Бог уберег.

– От чего тебя Бог уберег? От лишней копейки в доме?

Антонина в ответ вздохнула и поправила на голове газовую косынку, под которой топорщились металлические бигуди. Последние полтора месяца Самохвалова вела жизнь, противоестественную для своего темперамента: работа – дом – работа, Никарагуа – Советский Союз, юбка – дурные мысли. Последние напрочь лишали ее сил и мучили. Все. До одной. И дочь-то она проглядела. И подругу потеряла. И постарела. И никому не нужна. И вообще весна скоро, а даже сшить себе ничего не хочется. Все равно не для кого.

«Для себя!» – уговаривала ее Санечка и мимоходом решала собственные задачи, повышая свою собственную самооценку. Семья – полная, дочь – десятый класс оканчивает, слава богу, жива-здорова и не надо больше ничего, и так все есть. Главное – это понимать и ценить. А если не ценить, то будешь, как Тонька, сопли на кулак наматывать. Нет уж, не надо!

Изредка заходила Адрова, вроде как проведать. Пила чай и не переставая поучала подругу, ссылаясь на убедительный опыт знакомых. Видя Самохвалову в не свойственном для нее раздрае, Татьяна Александровна испытывала к той искреннее чувство заботливой дружественности и даже предлагала познакомить с каким-то разведенным, давно разведенным, мужчиной. Просто так. Для встреч.

– Для здоровья, не больше, – уговаривала она Антонину и рассказывала, к чему приводит длительное воздержание.

Антонина Ивановна лекции Адровой слушала внимательно, с приводимыми доводами соглашалась, но на встречу решиться не могла. А вдруг? Что я, девочка, что ли?!

– В том-то и дело, что не девочка. Годок-другой – и не взглянешь!

Самохвалова адровских прогнозов пугалась и перед сном усердно покрывала кожу лица кремом «Ponds», веря в его целительную силу. В то время по телевизору не показывали рекламу, где восемнадцатилетние девы под толстым слоем безупречного макияжа демонстрируют эффект антивозрастных средств, по сценарию ролика просыпаясь ранним утром в постели с любимым. В начале восьмидесятых Антонина Ивановна могла получить рекомендации к использованию волшебного крема самое большее от сарафанного радио, бесперебойно работавшего в женской среде. В надежде на волшебное средство Антонина Самохвалова, катастрофически не успевая, изо всех сил устремилась за хвостом кометы под названием «женская молодость», о которой заботливая Адрова предлагала забыть раз и навсегда.