Всего одна жизнь - Артем Гай

— Да, мои недоброжелатели.

— Тогда их, наверное, очень мало, гадов. Жить вполне можно.

Я пропускаю это мимо ушей.

— Хруст сказал: «Мы всегда так делаем». Про балки. Ему-то я верю. Они всегда так делают. Они же работяги! Им — побыстрее, побольше сделать и получить. Это же ясно! Понимаете, Петр Васильич?

Он молча курит, не отрываясь смотрит на меня. Я черчу ногтем на углу стола квадраты.

— Это значит, что плохо контролируют их работу, мало бывают с ними там, в шахте, те, кто должен контролировать и быть…

— Ты хочешь?.. — говорит Петр Васильевич.

— Я обращусь к прокурору. Каримов и все его ребята отвечают за технику безопасности, они должны обеспечивать ее, должны знать, что делается в шахте. И пусть они несут ответственность, а не стараются переложить ее на кого-то!

Я поднимаю глаза на Петра Васильевича.

— Почему вы молчите?

— Я согласен с тобой. Однако…

— Погодите… Скажите мне, почему нужно терпеть сволочей, вроде Каримова? Он бездельник и демагог, и я не собираюсь молчать…

— И не нужно. Даже напротив. А если бы дело на тебя было начато, ты бы обратился к прокурору? Ну-ка, отвечай честно!

Я растерялся. А ведь действительно не обратился бы! И как я тогда мог бы обратиться?

— Но, Петр Васильич… Это выглядело бы просто как какой-то ответный удар. Как мщение… Ну… как уловка, что ли…

— Разве суть всей истории изменилась бы?

— Нет, конечно… Хотя в моральном аспекте…

— Черт бы вас побрал! — неожиданно зло сказал Петр. — Когда вас бьют, вы становитесь совсем как медузы. В воде красивые, а как только выбросило на берег — кисель…

Я с удивлением смотрел на него, а он, прикрыв глаза, дымил немилосердно.

— Извини. Мне больно, что порядочные люди обычно самые незащищенные. И беззубые. Иди.

Я вышел из его кабинета, но довольно долго стоял у двери, думая о его словах. Ничего себе, поворот разговора! И наверное, Петр прав.

Не заходя в ординаторскую, я оделся и вышел из хирургического корпуса. По двору прогуливались больные в серых халатах, шли с занятым видам, но явно не торопясь, сестры и санитарочки, врачи. Солнце склонилось к горам. Было тепло совсем по-летнему. И очень тихо — ни ветерка. Всех тянуло на улицу.

У ворот меня догнал Полкан. Высунув язык, радостно вертел своим пушистым хвостом. Я похлопал его по шее, погладил иссеченную рубцами грудь.

— Вот как, братец… Целую неделю бездельничал, не был у вас. Ну, с понедельника начнем…

Он убрал язык и внимательно посмотрел на меня.

— Нет, нет! Ты теперь больничный сотрудник. Сторож. Теперь тебе только конфеты…

И он снова горячо задышал, вывалив из пасти язык.

Из проходной я позвонил на терапию. Лене. Сказал, что зайду вечером. Это будет трудный разговор, я знаю. И может быть, для нее еще более трудный, чем для меня.

От больничного городка улица скатывалась вниз. По генеральному плану она вся будет застроена двух- и трехэтажными каменными домами. Дома эти уже кое-где поднимались — на пустырях, на месте заброшенных огородов и развалившихся от времени сараев и домишек. И улица уже пахла битым кирпичом и раствором — запахами растущих городов. Но все же здесь еще царили деревянные бараки. Крепкие, коренастые, они пялились на белый свет рядами одинаково занавешенных окон. Люди обживали эти бараки, они обрастали сараюшками, голубятнями, баньками. От этой неплановой застройки к запаху кирпича и раствора примешивался густой дух свежевыструганных досок, сырого дерева. Привычный этот запах неожиданно вызвал во мне воспоминания о тайге. Еще свежее и острое, оно было успокаивающим, делало шаг размереннее, дыхание ровнее, а мыслям придавало неторопливость и какую-то отстраненность от мелких будничных соображений.

Мне захотелось вдруг попытаться представить жизнь в целом, как это было там, в лесу, когда я пытался охватить воображением всю громадность тайги. И я стал думать о том, что люди всегда, наверное, стремятся к ясности, к возможно большей ясности во всем. Но цель эта обречена остаться вечным идеалом, так как полная ясность доступна в простом, а в сложном достичь ее трудно, может быть — невозможно. Но если это так, то человеку остается положиться на свою совесть и ждать того же от других…

Всего одна жизнь

1

Здание клинической больницы пряталось в зелени парка, высветленной уже обильной желтизной. Парк был пуст и тих в этот ранний час. Еще не раскрашенное солнцем безветренное утро не тревожило листьев на ветвях и дорожках, на кучах угля, запасаемых к длинным осенним и зимним месяцам у котельной. Могло показаться, что эта небольшая часть города у еще тихого проспекта, вздрагивавшего пока лишь от редких автомобилей, крепко спит. Но у одного из торцов больничного здания — у входа в приемный покой — стояла машина скорой помощи с работающим мотором. Сквозь заросли сирени, прижавшиеся к серым стенам, из окон первого этажа пробивался меркнувший с каждой минутой свет.

И уж, наверное, не было в этот час менее сонного места в городе, чем сам приемный покой. В вестибюле на длинных скамьях ждали наспех одетые встревоженные люди. Табачный дым поднимался к плафонам высокого потолка и оттуда лениво тек к широким стеклянным дверям, в безоблачно голубеющее утро. А в большом зале, разгороженном кабинами, словно в сотах, двигались, сидели, лежали люди…

В одной из операционных отделения экстренной хирургии на третьем этаже заканчивалась операция аппендицита, пятая за эту бесконечную ночь. Осталось только наложить несколько швов.

Загорелый мужчина, распростертый на столе, напряженно молчал, облизывая сухие губы.

— Мы сами зашьем, — тихо сказал оперировавший хирург ассистенту. — Идите отдыхайте, Герман Васильевич. Спасибо…

— Чего уж теперь… — буркнул тот.

Герман Васильевич, заведующий отделением плановой хирургии, был сегодня ответственным дежурным. Оперировавший молодой доктор, всего месяц-другой как пришедший из института, не очень быстро, но весьма старательно завязал последний узел.

— Все! — удовлетворенно сказал молодой хирург.

— Спасибо, — отозвался из-за простыни больной.

— Надежда Петровна, позвоните в приемный, выясните, нет ли там чего-нибудь еще, — попросил Герман Васильевич санитарку.

— Ну, уж… может быть, хватит на сегодня, Герман Васильевич, — взмолилась операционная сестра.

— Да-а, бедная Валечка, — посочувствовал молодой хирург. — Шесть часов у стола!..

— Она привыкла. — Герман, сцепив у груди руки, смотрел, как хирург кладет наклейку на рану. — И вы привыкнете, Толя. Работа. Разве вы еще не заметили, как хорошеют на ней даже самые красивые операционные сестры?

— Ох уж, Герман Васильевич! — не без кокетства произнесла сестра, глянув на Германа поверх маски заблестевшими глазами.

— Размывайтесь, — разрешила вернувшаяся из предоперационной санитарка и стала развязывать тесемки на халате Германа.

До конца дежурства оставалось немногим больше двух часов. «Теперь, вероятно, все», — подумал Герман.

В широкие окна предоперационной, обращенные на юго-восток, вовсю било уже солнце. После строгого света операционной лампы этот буйный поток ослепил Германа. У стола, зажав в руке какой-то инструмент, спала вторая операционная сестра.

День начинался ясный, обычный для нынешней тихой осени. Герман с удовольствием подумал о своей лодке, о длинномордой ушастой Нерте, о любимых своих снастях… Но сначала — в палату, к этому, как его, — Кухнюку. Потом можно будет выйти в парк, хоть немного освежиться. При ярком свете солнца история Кухнюка представилась нереальной: расстрел соседа по коммунальной квартире?.. Выдумка больного разума, да и только.

Герман снял перчатки и стерильный халат, бросил их на табурет, закурил, пощурился на солнце и вышел в холл третьего этажа, где, как и на всех четырех этажах больницы, было много зелени в кадках и горшках. Вся зелень в здании, да и в парке, содержалась уже не в том идеальном порядке, что при прежнем главном враче, но за нею еще следили старые санитарки и дворники, хотя все чаще слышалось недовольство по поводу пыли, которая скапливается на широких листах фикусов и требует рук да рук.

Герман неторопливо поднялся на четвертый этаж. Кухнюка он положил в свое отделение в палату реанимации и усиленного лечения (обычно эти палаты называли просто реанимационными). Он не хотел, чтобы кто-то другой вел оперированного им больного.

Кухнюк спал или находился в забытьи, но пульс и давление были нормальными, в вену капал раствор, какой-то очередной раствор, необходимый больному, по мнению врача-анестезиолога. На вопрос Германа, где врач, анестезиологическая сестра ответила, что Лидия Антоновна вышла покурить. От разговора встрепенулся клевавший носом у окна милиционер в халате, надетом поверх форменного кителя, и в белых бахилах, небрежно завязанных поверх голенищ.