Всего одна жизнь - Артем Гай

Мы поднялись по крутому склону и остановились передохнуть.

Прислонившись плечом к стволу пихты, глубоко вдыхаю сырой, напоенный хвоей воздух.

— Раньше тайга представлялась мне почему-то темной и угрюмой, а она вон какая — прозрачная.

Таня улыбается:

— Да нет, тайга — это в общем-то чащоба. Но душа ее действительно в живице.

— В чем? — не понял я.

— В живице, — смеется Таня. — Посмотрите на свой плащ.

Я оглядываю плечо и ствол пихты и замечаю на коре небольшие вздутия. Ковыряю одно из них пальцем и слегка вздрагиваю от неожиданности, когда из-под коры на ладонь мне брызжет прохладная капля.

— Вот-вот. Это и есть живица. Прозрачнее ее на свете ничего нет, — говорит Таня.

— А-а!.. — вспоминаю я. — Да это же, наверное, пихтовый бальзам! — Я растираю на ладони прозрачную липкую каплю. — Им склеивают линзы в тончайших оптических приборах, потому что он так же преломляет свет, как чистейшее стекло.

— Может быть, — задумчиво говорит Таня. — Но говорят, это — душа тайги.

На вершине небольшой горушки, на которую мы взобрались, у одинокой гранитной глыбы с северной стороны еще лежит ноздреватый, присыпанный хвоей кусок обтаивающего снега, а с южной стороны — трава, сухая и теплая.

— Посидим, — предлагаю я.

Расстилаю свой плащ и ложусь на спину. По голубому высокому небу быстро бегут светлые, с набрякшей сердцевиной, тучки. У горизонта они громоздятся уже непрерывной горной цепью. Там, высоко, наверное, сильный ветер. Таня садится рядом.

— Как ты живешь, Танюша? — неожиданно спрашиваю я.

— Хорошо.

Я переворачиваюсь на живот и, разглядывая чуть колышащиеся травинки, спрашиваю снова:

— Ты любишь Игоря?

Вот что такое тайга и высокое небо над нею. Но о чем же здесь можно говорить, как не о самом главном?

Таня срывает травинку и, покусывая ее, отвечает:

— Да, очень…

И все лицо ее светло и прозрачно, как и светлые ее глаза, как растрепавшиеся коротко подстриженные волосы.

— А он? — глупый вопрос, но очень для меня важный.

— Тоже. — И в ее голосе нет ни тени сомнения. Она сидит, поджав ноги и упершись одной рукой в землю.

Я кладу свою ладонь сверху и говорю:

— Ты очень славная девушка. Тебя можно сильно полюбить…

Она молчит и осторожно высвобождает свою руку. А я снова переворачиваюсь на спину и смотрю в заволакиваемое тучами небо. Вспоминаю, как прибегала она ко мне, проведывать, когда я болел, как смотрела на меня ясными своими глазами. Вспоминаю Лору, теплые ее губы… Все ушло, они потеряны для меня, эти милые девушки. А Лена?..

Мне становится вдруг понятно: я хочу любви. Я открыт для нее. Старое разрушилось, как разрушается через какое-то время в организме парализующий яд кураре. Нужно только пережить это время. Я пережил. Теперь я знаю, что пережил. И знаю, что нет еще ее — новой любви. Нет, нежная и трогательная женщина у Фудзиямы! И мне становится грустно, печально, словно я вспоминаю об утерянном близком друге.

— Пойдемте, скоро будет дождь. — Таня трогает меня за плечо.

Небо быстро темнеет. У поселка нас настигает крупный редкий дождь.

Всю вторую половину дня с короткими перерывами льет дождь. Обильный, щедрый, как всё здесь. К вечеру приходят новые тучи, низкие, тяжелые, и разражается гроза, неистовая и страшная, какая может быть только в горах. Гудит под мощными порывами ветра тайга, черная, громадная, как вздыбившаяся и вот-вот готовая рухнуть на тебя волна. На долю секунды вспыхивают вдруг дрожащие горы, словно готовые сдвинуться со своих мест. От грома дребезжат стекла. Потоки воды падают на бараки, и кажется, что погружаешься под воду.

— Мы можем застрять здесь, и надолго, — угрюмо говорит Кемалыч, глядя в темное окно.

Опасения Кемалыча не оправдались. Утро выдалось ясное и свежее. Влажный лес дышал густым сосновым настоем, сочностью трав, разбуженной прошлогодней прелью. Голова кружилась от этого воздуха, а тело становилось легким, неощутимым, словно оно растворилось, слилось с этой землей, лесом и небом.

— Здравствуйте… у нас всё в порядке, — встретила нас Таня, вставая со стула у кровати Клавдии и не глядя мне в лицо.

Наверное, она все еще чувствовала неловкость после вчерашних моих слов. Что же это она подумала, как меня поняла? Нужно ли было говорить ей в тайге те слова?..

У Клавдии действительно было все в порядке. Желтизна почти исчезла. Здоровый организм молодой женщины лихо преодолевал недуг.

— А вставать нельзя? — слабым еще голосом спросила она.

— Собираемся, Валерий Кемалович. Похоже, что мы здесь больше не нужны, — сказал я. — А вставать не раньше чем дня через три. Слышишь, Танюша?

— Да, да, понятно.

В одиннадцать, как обычно, начальник лесоучастка связался со Столбовухой и просил передать в город, чтобы прислали вертолет. Потом, стащив с помощью всех, кто не ушел в лес, биксы к поляне, мы до часу дня загорали в высокой траве, пестревшей полевыми цветами и огненно-желтыми головками одуванчиков. В час затрещал где-то над лесом вертолет. Долго трещал, а затем вдруг вынырнул, большой и неожиданный, совсем рядом, из-за зубьев громадных сосен. Завис, раскачал верхушки, стрельнул бледной ракетой, потянувшей за собой дымный след, и снова упрыгнул за сосны. И только потом, будто нерешительно, осторожно сел на поляну.

Из машины выпрыгнул Толя, неторопливой походкой направился к нам. Молча пожал нам руки. Ветер, поднятый лопастями, бросил ему на лоб белые волосы.

— Порядок? — спросил.

— Полный!

— Будет жить?

— А как же!..

И Толя впервые на наших глазах улыбнулся. И сразу стало понятно, почему он обычно такой серьезный: улыбка делала его совсем мальчишкой.

Я подошел к Тане, положил ей на плечо руку.

— Ну, до свидания. Привет Игорю. Вы оба очень славные ребята.

— Вашей крестнице скоро два года. Помните?

— Конечно. И обязательно приеду.

— Правда?!

— Обязательно!

— Мы вас ждем! — кричит Таня вслед.

И снова ползет под нами мелкомасштабная карта поросшего лесом горного края, сверкают меж сосен речушки.

— Что-то ранчо нашего не видно, — говорю я Толе.

Он поворачивает ко мне лицо и вопросительно вскидывает брови. Я наклоняюсь к нему и кричу, перекрывая шум мотора, так что сидящий сзади Кемалыч тоже слышит и начинает скалиться.

— Ранчо, говорю, не видно!

Толя снова улыбается и кричит в ответ:

— Теперь мы напрямую! — И делает рукой зигзаг, показывая, вероятно, как мы летели прежде.

А вот уже и гора Орел появилась. И вдруг вынырнуло из сопок, из леса сбежавшееся в котловину пестрое стадо городских построек.

Толя помог нам стащить биксы к аэровокзалу. Прощались мы с ним, как с хорошим давним приятелем.

— С вами было приятно работать, — серьезно сказал Толя. — Вы бы мне этот… скальпелек подарили… Удобный ножик…

Мы подарили ему скальпель. Он хотел оставить у себя память о спасательной медицинской экспедиций, участником которой считал себя с полным на то основанием. Мы его поняли.

До отделения добираемся к половине третьего. В ординаторской одна Антонина. Старательно выводит слово за словом никому не нужные строки в дневнике. Николай, видимо, занят своими больными. Сегодня его, урологический операционный день.

— Петр Васильич просил вас зайти к нему, как только приедете с аэродрома, — сообщает мне Антонина.

Поднимаюсь к заведующему и коротко рассказываю о поездке.

— Хорошо. Молодцы. И у нас все в порядке, — говорит Петр Васильевич, попыхивая папиросой, и, прищурившись, смотрит на меня. — У Хруста действительно эмболия. Жир в сосудах всех органов — мозга, легких, сердца…

— Пришел ответ экспертизы?

— Я сегодня звонил туда. Так что «дела» не будет.

Помолчали. Потом я все же решил задать мучивший меня вопрос. Петр должен быть в курсе, раз он звонил в разные концы.

— А что там, на шахте?

— А что тебя интересует?

— Как раскрутилось там происшествие?

— По-моему, как несчастный случай. Ждут заключения экспертизы. Не ответа, а развернутого заключения с выводами.

— Гады!

— Твои недоброжелатели?

Я смотрю на насмешливое лицо Петра, на влажные редкие его волосы, старательно зачесанные слева направо, чтобы прикрыть лысину. По всему видно — помогал Николаю, потом принимал душ.

— Да, мои недоброжелатели.

— Тогда их, наверное, очень мало, гадов. Жить вполне можно.

Я пропускаю это мимо ушей.

— Хруст сказал: «Мы всегда так делаем». Про балки. Ему-то я верю. Они всегда так делают. Они же работяги! Им — побыстрее, побольше сделать и получить. Это же ясно! Понимаете, Петр Васильич?

Он молча курит, не отрываясь смотрит на меня. Я черчу ногтем на углу стола квадраты.